Балалайка

Говорящему по-русски человеку выучить французский язык ничего не стоит. Можно сказать, это даже легче, чем хлопнуть рюмки водки. Главное понять систему. А система эта как раз и постигается за бутылкой водки. Не вина, не коньяка, не вонючего аперитива, а именно водки. Холодной, крепкой, ударяющей в голову. Под икорку, семгу или соленой огурец - все равно. Но чтобы по полной программе, от души и по самую макушку.
Некий мудрец, с которым я поделился своим открытием, принялся рассуждать о том, что французский язык в нас сидит генетически. Вспомнил, что Лев Толстой половину своих романов писал на парижском диалекте, а другую перевел с него же на русский. Про Пушкина почему-то вспомнил и про Гоголя. И про три рубля на темных аллеях. Но мудрец, конечно, ошибся: генетика тут ни при чем. Если она и имеет какое-то отношение к данному феномену, то именно с той стороны, про которую я рассказал выше. Да и классики, как известно, тоже были не без греха и в Париж наведывались вовсе не для философских бесед с коллегами.
К подобным историко-лингвистическим выводам я пришел в "Балалайке" - крошечном сколке России, бездарно спародированном на берегах Сены. Для начала в глаза бросилась надпись. Первая надпись на французском языке, которую я самостоятельно прочитал и понял от начала и до конца. "La Balalayka". Наша русская ля-баляляйка!
Для вящей, видимо, убедительности вывеска была проиллюстрирована изображением музыкального инструмента с тремя струнами, а в огромном окне выставлен весь джентльменский набор русской экзотики: тульский самовар, беременная матрешка, бутылка "Особой московской", пара лаптей и один яловый сапог, деревянная ложка, черный поднос и гармошка. За окном горели свечи и слышался звон стаканов. Пройти мимо последнего было выше моих сил.
Шесть столиков, покрытых расписными самобранками, были заполнены немцами и увешанным фотокамерами японцем. Немцы веселились, японец снимал. Официанты в вышитых косоворотках и хохлацких шароварах, заученно оттопыривая мизинцы, подносили напитки и закуску. Матрена истинно русских пропорций пела "Калинку" под аккомпанемент гитары и скрипки. Балалаечник мирно кимарил в углу, оживляясь лишь на припеве.
За окном накрапывал дождь. Внутри было душно и громко. Слово "вуодка" кочевало по залу, как Вечный Жид перед погромом. Графинчик со стаканом, появившийся на столе в момент стыковки моей задницы с табуретом, нес на своих боках наиболее впечатляющие сцены из битвы купца Калашникова с представителями питерского пролетариата. Меню украсить не потрудились. И слава Б-гу. В противном случае я рисковал так и не прикоснуться к нему и упустить редкую возможность приобщения к языку Золя и Мопассана. Поверх толстого листа на чистом французском значилось: "Меню". И дальше тоже все шло исключительно по-французски. Ля-пельмени. Ля-борщ. Ля-котлеты а ля-киевски. Ля-салат. Ля-растегай. Ля-рябчик...
Ля-рябчик меня сразил окончательно. Изучив все тайны французского языка, я щелкнул пальцами и применил свои звания на практике: "Ля-рябчик. Ля-пожирнее. Ля-мне!" Официант записал заказ, улыбнулся и тоже ответил по-французски: "Ля-сейчас ля-принесу!" Правда, в его произношении сквозил легкий русский акцент. Или мне это только ля-показалось?