Отступления от маршрута

Париж у каждого свой. В зависимости от ситуации — карманный, плакатный, передаваемый словами (или нет), — но живой. Мой Париж нарисовался из книг, мемуаров, картин импрессионистов, и потому, когда я впервые попала в него в возрасте восемнадцати лет, единственное ощущение новизны и полета я испытала при въезде в город на бульваре Периферик, в многокилометровой и многочасовой пробке.

Тот неподдельный ужас и страх, которому так удивлялись французы в близстоящих машинах, был, конечно, не случаен. Эта пробка — конец света на Южном шоссе — оказалась первым знамением фантастического и единственно реального Парижа, о котором мы читали у Кортасара. Именно он при всех своих странностях лучше других рассказал о современном Париже — не о Нотр-Даме и Эйфелевой башне, конечно, а об улицах, людях и… метро. Именно кортасаровские образы, выпавшие из рассказов и осевшие в подсознании, заставляли нас видеть в парижском метро нечто большее, чем желто-синий кафель и рекламы на стенах. Как и его героям, нам часто было нечего делать, и мы просто катались по разным линиям, выходили на станциях с понравившимися названиями и оказывались в других мирах, обозначенных словами «Lovrmel», «Porte de la Villete» или «Pereire».

С непонятным чувством без названия мы заглядывали в глухие тоннели, большие зеркала, в лица людей, как известно, играющих здесь в очень странные игры, и ни на минуту не забывали о том, что каждый вечер из парижского метро выходит на несколько человек меньше, чем спустилось в него утром. И единственное, что мне осталось от всего этого, — то самое чувство, с которым уже дома, в Москве, я читаю кортасаровские «метрошные» рассказы, держа в одной руке книгу, а в другой — схему метро.

Наш скромный отель находился, конечно, на самой окраине, а под окном, находящимся между душем, кофеваркой и неснимаемыми плечиками, расстилалась потрясающая панорама парижских трущоб. Под самым носом у отеля примостилась совсем неадекватная хибара (читай — «сарай») с параболической антенной на крыше и черным мерседесом у ворот. Парижские несоответствия начались. Каждое утро мы с Эвелиной завтракали на открытой веранде и, запивая круассаны апельсиновым соком, отгоняли ос, в то же время наблюдая будничную жизнь парижских низов: женщины развешивали белье на веревках, протянутых между домами, дети разбивали себе носы, ревели на всю округу или — того хуже — хрипло ругались, чем всегда вызывали наше восхищение, выражаемое фразой: «Ишь ты, такой маленький, а уже по-французски умеет». Переводя взгляд в другую сторону, мы могли видеть все тот же бульвар Периферик, по которому денно и нощно неслись автомобили.

Ко всем прочим достоинствам наш отель находился еще и в китайском квартале, что было действительно достоинством, потому что после десяти вечера жизнь здесь замирала напрочь, и не было видно даже иероглифов на вывесках. Единственной радостью заплутавших ночных странников была бензоколонка, на которой по ночам продавали хлеб. Короче говоря, этот район подкупил нас сразу, с первого взгляда непосредственностью и скромным обаянием. Уверенные в своем тыле, мы отправились в центр, на объекты.

То, что Эйфелева башня — символ Парижа, понимают все. Но вот что меня удивляет: совсем мало кто понимает, зачем на нее нужно влезать. Все знакомые, бывавшие в Париже, предпочитали отсиживаться в пивнушках, либо, высунув язык, бегать по музеям. Польза и того, и другого очевидна. Эйфелева же башня по каким-то причинам осталась незадействованной в большинстве маршрутов: «посмотрел, мол, снизу вверх, и хватит». Лишь одна эмоциональная девица рассказала мне историю своего посещения, наговорила бог весть чего: там и диваны чуть ли не парчовые с подушками, и воздушные шарики дарят, и всем дают шоколадное мороженое с клубничным вареньем.

Соответственно, когда перед нами, отстоявшими километровую очередь, встал вопрос, какой брать билет, мы взяли самый дорогой, на третий этаж за 55 франков, и были полны самых радужных ожиданий. Но мало того, что день был пасмурный, так вдобавок над Парижем еще и висел смог. На третьем, самом заоблачном и последнем этаже Эйфелевой башни было еще мрачнее, чем на других. Невеселый колорит ему придавали тяжелая стальная решетка и замерзшие посетители с посиневшими губами. А главное — внизу ничего не было видно. Здоровенный бинокль за умеренную плату разрушил мои надежды увидеть лица радостно снующих парижан и показал только туман, туман и снова туман.

Но, как это ни странно, горького разочарования я не испытала, даже напротив — Эйфелева башня принесла мне в жизни гораздо большую пользу, чем любая другая парижская достопримечательность. Дело в том, что во время наших скитаний мы прибились к американской экскурсии, из которой я почерпнула факт, что за время существования башни с нее упало 300 человек. Полгода спустя, на экзамене по французскому, в билете мне попался устный рассказ про Tour Eiffel, и когда я блеснула этой потрясшей меня тонкой подробностью, ma institutrice, пристально взглянув на меня поверх очков, вздохнула: «Лучше б вы так грамматику запоминали». Тем не менее, пятерку она мне поставила. Но все равно — на Эйфелеву башню я больше никогда не полезу.

Эспланада инвалидов вошла в историю не только замечательным названием, но и тем, что в ней покоятся кости Наполеона, которые лично у меня никогда не вызывали особого любопытства. Но все же долг есть долг, и мы бы его обязательно выполнили и посмотрели бы все, что следует, если бы по пути к эспланаде с нами не приключилось одно событие «из ряда вон». А именно: мы встретили Алена Делона. Дело было так. В жаркий летний день мы шли по цветущему и благоухающему проспекту в музей. Мимо Его дома. Дабы не кривить душой и не обманывать тех, кто думает, что это так уж легко — встретить Алена Делона в Париже — скажу, что мы знали, где он живет. Несколькими днями раньше кто-то из знакомых показал нам этот дом с садом на крыше из окна автобуса и сказал, что там, мол, живет Ален Делон. Мы, конечно, его не запомнили и вообще сразу забыли, тем более, что ничем особенным от рядом стоявших, таких же шикарных, он не отличался, и даже сад на крыше у него был такой же, как у других. Ни фанатками, ни даже поклонницами Месье мы не были, а я, к своему стыду, в тот момент не смогла бы даже узнать его на фотографии, а из всех его достоинств знала только одно: что он не пьет одеколон. Хорошо, в нужную минуту рядом оказалась Эвелина. Итак, у одного из домов (у которого мы очутились не случайно, а потому, что нам было по пути) остановилась машина, из нее выпали двое в строгих костюмах. Встали у дверей. Из машины вышел человек в джинсах и потертом пиджачке. И все бы ничего, если б в этот момент Эвелина вдруг не сказала протяжно, по-русски: «Ба-атюшки, никак сам Ален Делон!"

Последний, услышав свое имя в непонятном контексте, уже стоя у самых дверей, обернулся и бросил на нас долгий, ничего не выражающий взгляд. Затем повернулся спиной и зашел в подъезд. Вся сцена длилась не больше минуты.

Но мы решили отменить свой поход в музей и бежать к ближайшему телефону, звонить друзьям в Москву и кричать им в трубку: «Представляете, на нас посмотрел Ален Делон!"

Что же касается последствий, то знаменитый ален-делоновский «взгляд с экрана», пережитый мною наяву, сделал свое дело, и теперь я, если и не собираю вырезок из газет и не клею фотографий на стену, во всяком случае, отношусь к нему очень трепетно.

Монмартр — самая высокая естественная точка Парижа — всем хорошее место. В смысле удобное для любых начинаний, но лучше всего здесь, конечно, тусоваться — просто убивать время в приятных беседах, прогулках и созерцании. Когда наши друзья посылали нас на Монмартр, они сказали: «Вообще-то, здесь живет богема — писатели, артисты разные… (многозначительная пауза)… журналисты».

После чего все посмотрели на меня, и я почувствовала себя на Монмартре почти дома. По этой и некоторым другим причинам мы взяли себе в привычку ходить сюда каждый вечер, хотя бы на полчаса — посидеть на лестнице у Сакре-К¤ра, посмотреть закат над городом, вместе со всеми спеть что-нибудь из Beatles, поторговаться и купить фенечку на память. Подобных нам бездельников собирается здесь целая тьма. Знакомый франко-итальянский юноша Виктор, который каждое лето приезжает сюда на каникулы, на мой глупый вопрос «Чем ты вообще в Париже занимаешься?" пожал плечами и ответил: «Люблю на Монмартре сидеть, смотреть, как полиция черных гоняет». И при всех своих высокоинтеллектуальных запросах, я все же понимаю, что нормальному человеку в Париже для счастья этого бывает достаточно. В общем, каждый вечер мы ходили на Монмартр, но поскольку наши деньги, как и все в этом мире, стали подходить к логическому завершению, мы уже не могли шиковать и ездить на фуникулере. Поэтому мы ходили пешком — окружными путями, по помоечным улицам, где не бывает туристов, обшарпанными крутыми лестницами, на которых вечерами собираются страшные арабские тусовки, мимо которых мы проходили в полной тишине, ощущая на своих спинах сальные взгляды и каждым нервом — напряжение, готовое разорваться каким-нибудь замечанием в наш адрес.

Короче говоря, мы испытывали свою психику, выносливость, вестибулярный аппарат — и экономили деньги. И вот однажды мы дошли до верха с почти что кровавыми мальчиками в глазах и сели на фонтан перевести дух. Перекинулись парой фраз, и вдруг над нами — громовой голос: «Портретик нарисовать не желаете?" — «Да нет, спасибо», — вроде отмахнулись мы и неожиданно поняли, что спросили нас по-русски. В общем-то, это совсем никакая не редкость и не радость — встретить в Париже русского, пусть даже и художника. А услышать русскую речь — вообще дело самое плевое, любой продавец фруктов или бижутерии знает по-русски «здрасьте» и умеет считать до десяти. Но этот русский был какой-то не такой, как все. Аккуратно присев на краешек фонтана, он повел с нами неторопливую беседу. Узнав, что мы из Москвы, причмокнул.

— Люблю этот город.

— А вы сами не москвич?

— Да я венгр, венгр я, — и в ответ на наш немой вопрос, — Моя сестра живет в Москве, на Большой Грузинской, может, знаете?

— А то, — говорю, — зоопарк, Киноцентр…

— Планетарий, — добавила Эвелина.

— Магазин «Диета», — неожиданно сказал венгр, и тут его понесло: про московские закоулки, переулки, лавочки, дворы и перекрестки. С такой нежностью и любовью, какой мы еще не слышали от современного человека. Потом про Париж — точно так же. Потом про Будапешт. На самом литературном русском. Чтобы поддержать беседу, я сказала:

— Да, Будапешт действительно красивый город.

— Бывали? — обрадовался он.

— Н-нет. Но у меня там жила бабушка, — на всякий случай добавила я. Как мы поняли, в его рейтинге города расположились следующим образом: Париж, Будапешт, Москва — три столицы мира.

Сидели мы на этом фонтане, наверное, часа три. На прощанье он нарисовал наш портрет — задаром! — правда, очень фигуральный, из пяти черточек, но все равно приятно. Нарисовал и ушел, довольный, зарабатывать деньги, чтобы вернуться безбедным в родной Будапешт и навестить сестру на Большой Грузинской.

И мы тоже пошли по своим делам — довольные и немного с квадратной головой: одного нормального русского встретили, и тот оказался венгром.

Фу, до чего все перепуталось в этом Париже. Во Францию я ехала, как положено, с кучей поручений. Среди них самым трудоемким была просьба передать привет «от таких-то…" магу из Марокко, про которого я знала только то, что он весь в цветной татуировке глотает огонь на площади Бобур. Казалось бы, не составляет особого труда найти подобного человека в толпе. Но только не на Бобур. Мне вообще кажется, что просто люди здесь не живут — располагаются на асфальте типы с огромными рюкзаками, по вечерам костры разводят, песни горланят, пьют вино, а бутылки разбивают — и все это с выставленной вперед кепкой или ведерком: «Мы сами люди не местные…". Каждый промышляет, чем может, — кто внешним видом, кто природными талантами, кто сувенирами. В течение недели я приходила сюда в поисках мага — заглядывала в лица «неместных» и все больше отчаивалась. И однажды, еще на подходах к центру Помпиду в поле моего зрения показалась толпа. Ну наконец-то. В этом городе наскучивших диковинок редко какое зрелище собирает много публики. Здесь привыкли ко всему, даже к памятникам — людям, одетым в средневековые одежды, неподвижным на постаменте из ящика и с ног до головы залитым бронзовой аэрозолью. Подобное самопожертвование окупается все реже и реже. Поэтому и казалось, что толпу может собрать только огнедышащий маг.

С замиранием сердца протискиваюсь в первый ряд, и что же я вижу? Маленький пожилой человек, в круглых очках, в бейсболке, что-то кричит, размахивает руками, бегает по очерченному кругу, вытаскивает из толпы людей, заставляет их повторять слова и жесты и вообще похож на кинорежиссера в комедии. Постепенно я понимаю, что смотрю спектакль и даже разбираюсь в сюжете: Король, Королева, Похищенная Героем Принцесса, какие-то бандиты, кокетки и придворные. Французская народная сказка. Исполняет французский народ. В людях, попадающих в круг, просыпаются актерские таланты — они вдохновенно произносят монологи, сражаются и целуются. Публика хохочет. Пока из толпы пытаются выманить долговязого американца, который с характерным «R» объясняет свою недееспособность, режиссер хватает за руку меня и вытаскивает в самый центр круга. Я с ужасом обнаруживаю, что совершенно не понимаю французского. Он кричит мне что-то: «повторяйте!" — я пытаюсь — публика смеется и хлопает. Я глупо и виновато улыбаюсь. Он говорит мне — «падайте!" — я падаю — публика тоже падает… от хохота, потому что, оказывается, надо было не падать. Меня поднимают, я откланиваюсь и ухожу в тень.

Честно говоря, я до сих пор так и не поняла своей роли в этом спектакле, думаю, это был вставной номер. Про клоунов.

Париж посмеялся надо мной, и мне приятно, что я привнесла что-то новое в его жизнь. А так — все по-старому: набережные, дома, мосты, витрины, музеи, букинисты, хиппи и туристы. И такие же — тихие, нежные — его аккордеоны. Вряд ли когда-нибудь он изменится.