О Франции с любовью

Несколько лет тому назад по приглашению французских коллег, сторонников педагогики Френе, я впервые оказалась во Франции вместе с другими участниками международной стажировки. Удивляться приходилось буквально всему, но самое яркое впечатление на нас произвел предновогодний Париж.

К рождеству и Новому году французы начинают готовиться еще в середине ноября, поэтому не удивительно, что первое декабря во Франции - это уже первый предновогодний праздник, расцвеченный всеми красками европейской зимы. На площадях и маленьких улочках, возле солидных зданий с внушительной архитектурой и маленьких учреждений начинают устанавливать елки - голубые, зеленые, серебристые, с огромными красными бантами, шарами и колокольчиками. Любой прохожий может принять в участие в украшении этих синтетических красавиц, потрогать руками дорогие игрушки. Никто не срывает их, не берет себе "на память". Кроме того, на елку можно повесить поздравительную открытку, и она обязательно дойдет до адресата. Здесь красота доступна каждому, к ней все привыкли, и поэтому украшения елки радуют собой парижан до окончания всех новогодних праздников.

Отсутствие снега в столице Франции никого не смущает. Здесь его не бывает по несколько лет кряду, поэтому приходиться осыпать живые и пластмассовые ели искусственным снегом, который радужно искрится в лучах огромных зеркальных шаров, подвешенных на многочисленных опорах.

Особенно радуются наступающим праздникам французские дети, потому что в эти дни для них устраиваются приемы во всех мэриях крупных и провинциальных городов, в различных департаментах да и просто на площадях возле сверкающих елок. Можно прийти на импровизированный праздник со своим другом или целым классом, школой, и вам обязательно предоставят микрофон, терпеливо выслушают ваше нестройное пение или сбивчивый рассказ, но в награду все равно получите заветный рождественский сапожок от Санта-Клауса и гром аплодисментов от публики.

Роскошь непринужденного человеческого общения в Париже соперничает с роскошью и великолепием его праздничного убранства. Выдумка и тонкий вкус, с которыми оформлены витрины шикарных магазинов и мелких бутиков, балконы домов и декоративные арки на бульварах, потрясают воображение и говорят о любви жителей столицы к родному дому или месту своей работы, об их умении радоваться жизни.

В Латинском квартале, например, есть небольшая (по меркам Парижа) улочка, на каждом квадратном метре которой, как мне показалось, располагаются, по крайней мере, 2-3 маленьких ресторанчика. Может быть, это и преувеличение, но ничего живописнее и ароматнее этой торговой тесноты мне прежде не приходилось видеть: метр, полтора и уже вход в новый ресторан, куда вас настойчиво приглашают так называемые "зазывалы". В невообразимом шуме разноязычной толпы и гремящей музыки уличных музыкантов, пытаясь, перекричать друг друга, они рекламируют только свою кухню - японскую, китайскую, английскую и т. п. Желающих отведать кулинарные изыски всегда предостаточно, рестораны "переполнены", поскольку зачастую в них помещается всего лишь один столик на двоих

Французские коллеги пригласили нас в один из таких ресторанчиков со скромным названием "У моей бабушки".

Уважение к своим родословным корням французы проносят через всю жизнь. Когда мы вошли в ресторан, то сразу заметили увитый новогодней елочной мишурой портрет бабушки хозяина ресторана, жившей еще в XIX веке. Хозяин сам подавал нам фирменные блины (галеты) с икрой, грибами и сыром. Он предварительно обдавал блины спиртом и поджигал их перед нашими изумленными глазами. Когда этот фейерверк гас, мы с робостью приступали к блинам.

Легкое вино, которым нас угощали, имело тонкий аромат и отменный вкус. Кстати, за бокалом вина или стаканчиком "панаше" (пиво с лимонадом) французы могут сидеть часами, обмениваясь новостями, насвистывая какой-нибудь простенький мотивчик и выкуривая одну за другой хорошие сигареты. Сигареты друг у друга никто не одалживает. Каждый курит только свою любимую марку сигарет.

После ресторана, где все очень дорого, как правило, кто-нибудь из компании приглашает друзей к себе домой. И здесь, если вы уважаемый человек, щедрости прижимистых французов нет предела. Разъезжаются гости обычно после двух часов ночи. Некоторые из них, по традиции, едут к трем часам в один из ночных клубов играть в бридж. Приезжают под утро, но на следующий день без опозданий приходят на работу свежими, бодрыми и сохраняют эту внешнюю неутомимость до конца рабочего дня. Как это им удается, осталось для нас одной из загадок их национального характера.

Но вернемся к предновогоднему Парижу. Самая его блистательная и неповторимая улица - это, конечно же, Елисейские поля, заканчивающаяся Триумфальной аркой. Ночью деревья вдоль этой магистрали вспыхивают гирляндами ослепительных огней, и тогда кажется, будто это горящие свечи бегут вслед за нашей машиной, мчащейся в бесконечном потоке "Пежо", "Рено" и "Ситроенов".

Несмотря на поздний час, на тротуарах Елисейских полей много гуляющих пар. Из-за теплой погоды некоторые кафе-бистро обслуживают посетителей прямо за столиками на улице. Открыты двери цветочных магазинов. По-всюду неоновые огни реклам. Это совершенно другой мир. Это абсолютно другая жизнь.

Нисколько не претендуя на нее, мы подъезжаем к площади Трокадеро, чтобы полюбоваться истинной королевой Франции - Эйфелевой башней. Днем это обыкновенная ажурная металлическая конструкция, а с приходом ночи в лучах направленных на нее прожекторов башня преображается в сказочно-красивый символ Франции. Ее золотая игла величественно царит над фантастическим морем мерцающих огней ночного города, и ты паришь над ним вместе с нею.

И если уж опускаться на грешную землю, то лучше всего на набережную Сены. Зимой вода в Сене буро-зеленая, мутная, а сама река - неприветливая. Но совершать прогулки вдоль набережных Сены, не раз воспетых французскими шансонье, всегда ни с чем не сравнимое удовольствие. Здесь в любую погоду открыты маленькие лавочки букинистов и антикваров, где всего за несколько франков можно приобрести какую-нибудь вещицу на память о Париже. Спустившись вниз по каменным ступенькам, можно подойти к самой воде и окунуть руку в прохладу речной волны, сфотографироваться на фоне прогулочной яхты, проследовать за вальяжным парижским псом, остриженным по последней моде.

А вот смешной клоун (по сути, это уже немолодой актер, подрабатывающий на улице). У него на голове какая-то странная шляпа со свисающими шнурками. Приглядевшись, мы увидели, что это не шнурки, а хвостики белых дрессированных мышей, которые плотным кружком сидели на широких полях шляпы. В руках у клоуна была длинная жестяная трубка, в которую он поочереди запихивал и вытаскивал белых кроликов. В чем заключался его фокус, мы так и не поняли. Да и сам клоун, наверное, не претендовал на Дэвида Копперфильда. Просто ему было весело, он наслаждался общением с публикой, сосредоточившись на самом процессе, а не на его конечном результате - получить несколько франков на баночку пива или горячую булочку.

Также бесхитростны в своем ремесле и уличные художники Монмартра. Они гораздо больше времени проводят в кафе напротив, чем на своем рабочем "пяточке". "Мадам, силь ву пле!" И если мадам уходит от предложения иметь свой портрет за несколько десятков франков, то "бедный" художник относится к этому с пониманием и устремляет свой взгляд на другую мадам. Такова "се ля ви".

Ну, а нам остается лишь пройти мимо устремленного в небо собора Нотр-Дам-де-Пари и остановиться на несколько минут на мосту, чтобы вспомнить, как проплывали под ним маленькие суда с открытыми верхними палубами, на которых звучала музыка Парижа, и огни иллюминации на миг высвечивали счастливые и жизнерадостные лица тех, кому повезло родиться или побывать в стране, которая заботится о своих гражданах независимо от погоды и праздничных дней, и граждане любят ее за это. И, вспомнив об этом, бросим в воды Сены монетку, чтобы еще раз вернуться в этот город, подернутый сиреневой дымкой воздуха, напоенного запахом дорогих духов, черного кофе и жаре-ных каштанов. Вернуться и сказать при встрече: "Здравствуй, Париж! Ты действительно праздник, который всегда со мной!"

Соленый ветер с моря

Зеленые луга и яблоневые сады Нормандии прекрасны, когда ветер с Северного моря приносит на них легкую, перламутровую дымку. Бледно-голубое небо начинает отсвечивать розоватыми тонами, трава голубеет, и тем ярче светятся, как горящее солнце, ярчайше-желтые поля цветущей сурепки.

Этот край, получивший свое имя благодаря пришельцам из далекой Скандинавии, давным-давно обосновавшимся в этих краях, удивителен. Здесь романский южный темперамент вступает в уравновешенный союз с северной флегматичной рассудительностью. Здесь любят трудиться и любят веселиться. И то, и другое делают в меру. И очень любят — впрочем, как везде во Франции, вкусно поесть и выпить. На весь мир знаменит нормандский камамбер (а другого и быть не может, только камамбер, сделанный в Нормандии, имеет гордое право носить это название). Наверно, только здесь трава, напитанная влажным воздухом и дыханием моря, и может стать тем чудесным снадобьем, которое потом превращается тучными нормандскими коровками в ароматное, пахнущее утренним лугом молоко. Только здесь из местных яблок возможно приготовить игристый, легкий, с живым фруктовым вкусом сидр. И только нормандский сидр может носить имя «Cidre» . Как и «Calvados» , знаменитая на весь мир яблочная водка. А какое здесь печенье!

Не говоря уж, естественно, о пресловутом сдержанном, но столь достойном и теплом нормандском радушии, об очаровательных деревеньках и городках с их готическими церквами, шиферными крышами и множеством кафе и бистро, где так приятно провести час-другой за разговором и чашкой кофе или рюмочкой «кальва»…

Но этот край немыслим без моря, без того моря, по волнам которого когда-то прибыли сюда предки современных нормандцев. Берег Ла-Манша, «Рукава» , эта цепочка городов и городков, портов и крошечных гаваней. Ле-Трепор, Дьепп, Фекан, Гавр, Онфлер, Шербур… Здесь живут люди, чье существование невозможно без моря, без его соленого дыхания. Сейчас это уже не суровые моряки и корсары былых веков. Это мирные, гостеприимные люди, привычные к тому, что их родные места стали одним из любимых мест отдыха парижан — от столицы до берега всего-то час с небольшим езды — и сотен тысяч туристов из множества стран. Но традиции сохраняются. Нельзя представить себе берег Нормандии без его рыбачьих гаваней.

Да, теперь это не парусные шаланды, на которых выходили в море деды нынешних рыбаков. Сегодня лодки оснащены мощными моторами, радио, а часто и бортовыми компьютерами. Но море есть море. И до сих пор рыбак, выходя на ловлю, частенько приносит молитву о благополучном возвращении. А выходить из гавани надо: рыба — это один из источников экономического равновесия Нормандии. И точно так же, как когда-то, рано утром или после полудня гремят якорные цепи и летят на палубу корабельные концы, а рыбаки, руководствуясь вековым опытом и профессиональной интуицией, выходят на добычу. Чтобы потом вернуться со свежайшим уловом. Они часто теперь жалуются: «Море стало не то, рыбы меньше, труднее жить…» . Наверно, они правы, им лучше знать. Но все равно, зрелище возвращения лодок и шхун к причалу, в городскую гавань, поражает.

Снова гремят цепи, и рыбаки, крепкие мужчины с обветренными лицами и хриплыми голосами, начинают выгружать улов. Обычно в портовых нормандских городах пристань находится в сердце города: прямо у черты причала стройной чередой поднимаются старинные дома и бурлит городская жизнь. Десятки магазинов, кафе, ресторанчиков, тысячи празднослоняющихся туристов и озабоченных будничными делами местных жителей. И тут же рыбный рынок. Большая часть улова потом отправится дальше от моря — в Париж и другие города и веси Франции. Но часть будет продана тут же, прямо у плещущихся морских волн. Пахнет морем, пахнет свежей рыбой, раздаются возгласы продавцов. И кажется, будто ты находишься одновременно в сегодня — в самом конце ХХ века, и где-то во временах героев «Тружеников моря» Виктора Гюго.

А что за товар! Не мне описывать сверкание рыбной чешуи, эти горы и напластования плодов моря, разложенных на льду, украшенных свежей зеленью, эти корзины с моллюсками. Все это надо видеть.

Великий русский язык, конечно, могуч и богат. Но надо быть ихтиологом, чтобы знать названия всех этих рыб, рыбин и рыбешек. Да и помогут ли научные названия, когда вы любуетесь этим изобилием? Здесь и макрель, и розоватая «руссетт» , и плоская серая, в оранжеватых крапинках «соль» , и серебристо-золотая «мюле» , и свежая сельдь, и «тюрбо» , и окуни, и морской судак, и широкогубый «бар-де-мер» .

Тут же выставка-продажа моллюсков, ассортимент которой описать еще труднее. Мешки, набитые «coquilles St. Jacques» — ракушками Св. Иакова (это просто наши гребешки). Плетенки, в которых на льду любовно разложены «бигурно» , «кок» , «палурд» и прочие «клам» и, разумеется, мидии, мидии, мидии и устрицы, устрицы, устрицы.

Продавец рыбы на месте по вашему желанию жестом, достойным Дэвида Копперфилда, разделает покупаемое вами морское создание, объяснит, как надо наилучшим образом его приготовить: «Еще моя бабушка так делала» — и вы, изумившись совершенству этого рыбацко-рыночного спектакля, отправитесь восвояси готовить «соль» (кажется, по-нашему эта камбала называется «морской язык» ) так, как вам посоветовал мсье Поль или мсье Жан-Жак.

А наутро — опять загремят якорные цепи, и нормандские рыбаки снова отправятся в море за урожаем. И снова на зеленые луга Нормандии будет веять свежий и бодрящий морской ветер.

По следам четырех мушкетеров

Говорят, что историю Франции лучше всего изучать по произведениям Александра Дюма-отца, самое известное из которых — роман «Три мушкетера» . Взяв за образец столь популярные в Петербурге экскурсии по местам героев Пушкина, Гоголя или Достоевского, попробуем прогуляться по Парижу д'Артаньяна и его друзей.

Итак, апрельским днем 1625 года шевалье д'Артаньян вступает в Париж через восточную, Сен-Антуанскую, заставу и, в надежде узнать адрес капитана мушкетеров де Тревиля, направляется в Лувр. Спустя несколько недель, правда, не в Лувр, а в Пале-Кардиналь — дворец кардинала Ришелье, ставший потом королевской резиденцией Пале-Роялем, повезут в тюремной карете господина Бонасье.

И будет злосчастный галантерейщик поминутно ужасаться и падать в обморок: у храма святого Павла, рядом с которым казнили узников Бастилии, — церковь Сен-Поль и сегодня стоит на улице Сен-Антуан; на Гревской площади (ныне — Ратушной) — также месте публичных казней; рядом с монастырем святого Якова Компостельского, где преступников предавали земле, — от монастыря осталась лишь 52-метровая башня Сен-Жак. Пройдет время, и во дворце Пале-Рояль окажется д'Артаньян: его пригласит на аудиенцию сам всесильный кардинал, ныне взирающий на Париж с высоты городской Ратуши: статуя «Красного Герцога» — одно из 136 изображений великих французов, украшающих фасад Отеля-де-Виль. Впрочем, Ришелье узнал бы Ратушу, в которой, кстати, состоялся Мерлезонский балет, завершивший историю с алмазными подвесками, едва ли: здание, разбомбленное войсками Бисмарка во время осады Парижа пруссаками в 1870 году и сожженное Парижской Коммуной в 1871-м, облик 1620-х годов утратило. Александр Дюма (1803 — 1870) писал «Трех мушкетеров» в 1844 году. «Десять лет спустя» , при Hаполеоне Третьем, префект департамента Сенн (другими словами, мэр Парижа) барон Жорж Эжен Османн приступит к осуществлению грандиозной программы реконструкции столицы. Будут расширены Большие бульвары, расчищена площадь перед Собором Парижской Богоматери, сформирован ансамбль площади Звезды, возведено здание Оперы и т. д. Hовые площади и магистрали поглотят огромное количество старых улиц и домов, но кварталы, в которых испокон веков квартировали королевские мушкетеры, более-менее сохранятся. Их территориально очертил сам Дюма в главе седьмой первой части романа: «От Люксембурга до площади Сен-Сюльпис или от улицы Старой Голубятни до Люксембурга» .

…В 1615 году королева Мария Медичи, вдова убитого 14 мая 1610 года католическим фанатиком Равальяком Генриха Четвертого и мать Людовика Тринадцатого, начинает строительство к югу от левого берега Сены новой резиденции — Люксембургского дворца. К середине 1620-х гг. —времени действия «Трех мушкетеров» — королева-мать уже жила в своем дворце, однако нынешний роскошный Люксембургский сад с цветочными партерами, декоративной и мемориальной скульптурой, прудом, в котором можно пускать взятые напрокат в специальной будке игрушечные парусные кораблики, еще только разбивали. Пустырь позади Люксембургского дворца стал местом дуэли «англичан и французов» , с которой начинается вторая часть романа Дюма.

Вдоль Люксембургских сада и дворца пролегает улица Вожирар; как утверждают парижане, — самая длинная улица города. Hа улице Вожирар, между улицами Кассет и Сервандони (первая сохранила свое название до наших дней; во втором же случае А. Дюма почему-то употребил «послемушкетерское» наименование улицы Могильщиков), в уютном флигеле жил Арамис. С улицы Вожирар сворачиваем направо. И вот мы — в узеньком и коротком (по 13 домов с каждой стороны) переулке, носящем имя итальянского архитектора Жана-Жерома Сервандони (1695 — 1766), построившего в 1745 году совсем рядом собор Сен-Сюльпис. Это и есть старая улица Могильщиков, в которой, как мы помним, приехав в Париж, снял квартиру д'Артаньян! Здание под номером 11 ничуть не похоже на двухэтажный с мансардой домик Бонасье, но брусчатка мостовой, несомненно, помнит и звон шпаги д'Артаньяна, и нежный шелест платья госпожи Бонасье, и стук башмаков лакея Планше. Параллельно улице Могильщиков (Сервандони) к площади Сен-Сюльпис выходит улица Феру, также сохранившая историческую планировку; здесь жил Атос. А вот улица Вье Коломбье (Старой Голубятни), с автобусами и относительно широкими проезжей частью и тротуарами, явно проложена заново и застроена домами XIX века. Значит, нет уже не только «большой и на вид роскошной» квартиры Портоса, но и особняка господина де Тревиля, капитана мушкетеров. Зато на улице Вожирар, 72, существуют и по сей день постройки монастыря кармелиток Дешо (собственно, монастырь был основан в честь св. Иосифа; «Дешоссе» — «разутый» — его стали называть потому, что монахини должны были снимать обувь при входе в храм). Мемориальная доска на стене гласит, что 2 сентября 1792 года в превращенном революцией в тюрьму монастыре были казнены 114 священников. Пустырь же возле монастыря, ставший по воле автора романа ареной знаменитого побоища мушкетеров и гвардейцев кардинала, сейчас весь застроен…

Так что же, получается, что мушкетеры жили, любили, дрались на дуэлях лишь на небольшом пятачке, ныне зажатом между просторными и оживленными бульваром Сен-Мишель и улицей рю де Рен, ведущей к 56-этажной Монпарнасской башне, самому высокому зданию Парижа? Разумеется, нет! Действие «Трех мушкетеров» разворачивается во всем Париже. Вот Лувр — резиденция королей Франции, ныне — всемирно известный художественный музей.

Hедалеко от Отеля-де-Виль — площадь Вогезов, называющаяся в эпоху трех мушкетеров Королевской. В 1559 году в стоявшем здесь дворце Турнель умер король Генрих Второй, раненный на турнире графом Габриэлем де Монтгомери, но это уже — из романа Дюма «Две Дианы» . К 1612 году же квадратная в плане площадь была застроена тридцатью семью практически одинаковыми домами с аркадами. В том, под номером 6, где сейчас находится музей Виктора Гюго, жила… миледи. Стало быть, из этих дверей, через которые сегодня входят в музей посетители, ранним весенним утром 1627 года выбежал полуодетый д'Артаньян, потрясенный тем, что увидел на левом плече миледи. Александр Дюма пишет, что, торопясь к Атосу, д'Артаньян пробежал в смятении пол-Парижа. Попробуем представить себе этот путь… Выбежав из квартала Маре, д'Артаньян бросился в лабиринт улочек и домов, на месте которых пролегает сейчас фешенебельная улица Риволи, манящая витринами роскошных магазинов. В спину тогда еще не мушкетеру, а гвардейцу роты Дезассара, мрачно глядели серые стены Бастилии. Через сто шестьдесят с лишним лет, 14 июля 1789 года восставшие парижане возьмут Бастилию штурмом и вскоре разрушат ее до основания; в Отеле Карнавале — музее истории Парижа — будут демонстрировать макет крепости, сложенный из ее подлинных камней, а на площади Бастилии установят колонну в память жертв Июльской революции 1830 года, но д'Артаньян, убитый в 1673 году во время франко-голландской войны, об этом не узнает никогда. Hадо полагать, молодой человек отшатнулся и, простите за каламбур, от «Шатле» — места заключений, допросов и пыток. В 1850-х годах площадь Шатле была согласно программе барона Османна реконструирована; крепость, снесенную еще в начале XIX века, заменили два театра. В театре «Шатле» 19 мая 1909 года состоялся первый балетный спектакль «Русских сезонов» С. П. Дягилева; в Городском театре много лет выступала знаменитая Сара Бернар. Едва ли д'Артаньян рискнул появиться в столь экзотическом наряде перед охраняемым днем и ночью Лувром, скорее всего, он пересек Сену по мосту Менял, как раз у площади Шатле. Дальнейший путь его лежал через остров Сите, мимо Hотр-Дама в Латинский квартал. Вот д'Артаньян оставил позади Сорбонну — один из старейших университетов мира, основанный еще в XIII веке, — и оказался перед Люксембургским дворцом. Улица Феру — рядом. Оставим д'Артаньяна у Атоса и проследуем за Портосом, в отличие от своего юного друга не улепетывающим с любовного свидания, а торопящимся на него — к немолодой, но пылкой прокурорше. Супруги Кокнар жили на Медвежьей улице вблизи знаменитого рынка — «Чрева Парижа» . От «Чрева» осталась лишь старинная церковь Сен-Эсташ (помните «нищего с паперти святого Евстафия из романа «Двадцать лет спустя» ?); на месте рыночной площади сегодня сверкает стеклом и алюминием громадный торгово-развлекательный комплекс «Форум-ле-Аль» . А вот Медвежья улица сохранилась, только теперь она упирается в Севастопольский бульвар, проложенный все тем же бароном Османном и названный в честь Крымской войны 1854–1856 годов. При переходе через бульвар хорошо виден в перспективе купол префектуры полиции на острове Сите рядом с Дворцом Правосудия. Быстро же преодолевал путь от дома до службы почтенный прокурор, пока не разбил его паралич! Hа площади Вогезов (Королевской) установлена мраморная конная статуя короля Людовика Тринадцатого, в правление которого разыгрались события, описанные в «Трех мушкетерах» .

Есть в Париже и скульптурное изображение д'Артаньяна. Молодой мушкетер гордо восседает на постаменте памятника Александру Дюма-отцу на площади Мальзерб (Кретьен-Гийом Мальзерб — французский ученый и политический деятель, казненный на эшафоте 21 апреля 1794 года) на северо-западе от исторического центра Парижа. В противоположном углу той же площади — памятник Александру Дюма-сыну. Увековечение в Париже имени д'Артаньяна скульптурой не ограничивается. Относительно недалеко от моста Ла-Турнель, с которого перед тем, как поступить в услужение к д'Артаньяну, плевал в Сену Планше, к левобережной набережной Сены подходит длинная, но узкая улица дю Бак. Hа угловом доме №1 мемориальная доска: здесь жил Шарль де Батц-Кастельмор д'Артаньян, капитан королевских мушкетеров, убитый в 1673 году под Маастрихтом во время франко-голландской войны…

Кому в Париже жить хорошо

Всех жителей Франции можно разделить на две категории — парижане и провинциалы. Бытует мнение, для того, чтобы стать истинным парижанином, нужно прожить в Париже, по крайней мере, шесть лет. А для того, чтобы стать провинциалом, достаточно и шести часов. Именно столько времени, в среднем, нужно для того, чтобы доехать до любой точки Франции на машине или на поезде.

Каждый район Франции имеет свои особенности и местные жители, как правило, очень ими гордятся. Это могут быть и развалины старого замка, и особая порода кур, коров и лошадей. Здесь и колодец, в котором полумифическая Жанна д'Арк поила своего коня, ну и, конечно же, своё вино и собственного изготовления сыры.

В каждом районе говорят со своим лёгким акцентом и на местном жаргоне. Однако, следует сказать, что и парижане тоже не однородны. Всех их можно разделить, по крайней мере на двадцать категорий, по числу районов столицы.

Парижанину очень много говорит то, в каком именно районе города человек живёт. Если вы живёте в 18-м районе, на Монмартре, это одно. Если в пятом районе — это другое. А если в 16-м, то это уже совсем третье дело.

Для характеристики парижанина важно также знать снимает он квартиру, или это его собственность, и, конечно же, всё зависит от того, в каком районе города находится данная квартира, в супербогатом шестнадцатом или же в девятнадцатом, где большинство населения — эмигранты из стран Арабского Востока и Чёрной Африки.

Кстати, жителей пригородов также следует считать парижанами, поскольку они составляют неотъемлемую часть парижского общества.

Место жительства выбирается в зависимости от того социального слоя, к которому принадлежит столичный житель. Таких социальных слоёв в столице огромное количество.

В прямом смысле этого слова социальными слоями назвать их трудно. Скорее всего, это социальные группы или даже некие общности людей, которых объединяет определённый образ жизни. Так, в отдельную группу можно выделить, например, представителей одной профессии. Если вам говорят, что данный парижанин работник банка, то вы уже можете приблизительно представить себе образ его мышления, его вкусы, ритм жизни, увлечения, и даже то, где и как он проводит свой отпуск. То же самое можно сказать о мяснике, булочнике, сантехнике, писателе, актёре, журналисте.

Несколько слов об особом социальном слое, об особенной закрытой общности небольшой части парижан. Так, например, если нувориши выставляют своё богатство напоказ, носят дорогие часы, одеваются в самых лучших домах моды, ходят на все самые престижные концерты, выставки и приёмы, то представитель вышеупомянутого слоя, очень чётко и скрупулёзно очерчивает круг своих знакомых, свои бутики и рестораны. Он никогда не скажет где, сколько и каким образом зарабатывает. Для этих людей, важнее всего принадлежать к определённому кругу, к элите. Не к той, которая формируется в процессе развития общества, а к той, которая вроде бы существовала всегда. Представитель этой категории, никогда не скажет, что он купил загородный дом, это дурной тон. Он ответит, что этот дом всегда принадлежал его семье, даже если и был куплен пару недель до того.

Но и это не всё. Дом должен быть окружён, как минимум тремя десятками гектаров леса или других угодий. Ведь надо же где-то охотится и выпасать своих лошадей…

Прошлое, принадлежащего к этому кругу человека, должно быть почти аристократическим, но не обязательно. Он может заниматься каким угодно бизнесом, от торговли бананами, до распространения наркотиков, но у него обязательно есть хоть четвероюродная тётушка когда-то вышедшая замуж за обедневшего графа или барона. А уж если кто-то из далёких предков семьи участвовал в крестовых походах, то тут уж никаких сомнений быть не может. Этот человек безоговорочно причисляется к узкому кругу «избранных», даже если у него нет виллы на берегах Луары и квартиры в шестнадцатом районе.

Члены этой касты одеты всегда довольно скромно, однако скромность эта обманчива. На пиджаке не будет наклейки престижной — с точки зрения нуворишей — фирмы. Но опытный взгляд сразу определит работу дорогого портного, от костюма порт-а-порте.

Что же до женщин, то они одеваются не у Кристиана Диора или Ив Сен Лорана, хотя средств у них вполне достаточно. Их магазины, это «Болон», в шестом районе и «Лор Ашле» в шестнадцатом. Кроме того, для них «неприлично» рожать в восемнадцатом районе, только в шестнадцатом. Кстати у их детей существует своя собственная мода, которую можно было бы определить словами: просто, добротно и удобно.

В быту поведение представителей этого круга также отличается, и следят за этим весьма тщательно. Стоит отклониться только чуть-чуть в сторону, как тут же возникнут сомнения, а по полному ли праву вы принадлежите к данному кругу людей.

Так, например, своих родителей следует называть на «вы». Даме следует целовать руки, что выглядит совершенно глупо среди левой интеллигенции. При встрече надо обмениваться поцелуями не два, а четыре раза, как того требуют давние католические традиции семьи.

Образование у этой горстки людей должно быть самым лучшим. То есть самые престижные высшие школы Франции, но никак не Сорбонна, где учатся все, кому не лень, а по-английски принято говорить с лёгким оксфордским акцентом.

Их судьба предопределена от начала до конца. Это учёба в престижном лицее, подготовительные курсы в высшую школу, сама высшая школа, которая готовит элитные кадры общества, затем карьера, в зависимости от избранной специальности.

Женитьба для них тоже явление особенное. Надо ли уточнять, что женятся или выходят замуж только исключительно за людей своего круга.

Конечно же, можно иметь любовницу на стороне, из какого-либо другого слоя общества, однако, лучше сделать так, чтобы об этом никто и никогда не узнал. Как исключение, её даже можно пригласить в дом, но не более двух-трёх раз, иначе о вас плохо подумают, а этого допустить никак нельзя. Так же как возбраняется слишком быстро и бесцеремонно переходить с новыми знакомыми на «ты». Если вы точно не почувствуете в какой именно момент знакомства это можно сделать, то вы не человек их круга. Кроме того, следует носить на шее платочек фирмы «Гермес», авторучку «Монблан», зажигалку «Дюпон», играть в гольф, любить спорт, в особенности автогонки и ралли. Следует также регулярно появляться на теннисном турнире «Ролан Гаррос» и желательно на гостевой трибуне.

Надо любить отдых в деревне, общаться со знакомыми просто и незатейливо, никогда не показывать своих эмоций на людях и читать газету «Фигаро».

Но если всё это у вас вдруг появиться, даже если вы начнёте говорить слегка растягивая слова и всем своим видом показывать, как вы спокойно, приятно и легко живёте в собственное удовольствие, это совсем не означает, что вы можете причислить себя к этому немногочисленному кругу, ведь никого из нас с вами, уважаемый читатель, нет родственника, который бы участвовал в крестовых походах, пусть даже в качестве конюха Ричарда Львиное сердце.

Сентиментальное путешествие по Нормандии и берегу любви

Сентиментальное — это не значит сотканное из слез и вздохов. Сентиментальное — это значит полное эмоций. Полезных и положительных, сменяющих друг друга плавно и последовательно, как пейзажи за окнами автомобиля, мчащегося по отполированным французским дорогам. Дорога лечит все печали, это же научный факт.

Много ли у вас накопилось печалей к концу рабочего года? Впрочем, неважно. Я проведу вас тайным маршрутом, выстроенным так, чтобы в конце пути у вас не осталось ни одной самой маленькой усталости и ни одной самой чахленькой тоски. И, что особенно приятно, этот маршрут еще практически неизвестен нашим соотечественникам. Мы с вами будем почти первопроходцами, хотя среди французов и прочих иностранцев французская провинция давно известна как место, избавляющее от стресса. Так что все досконально продумано. Все дотошно проверено. Ни о чем не заботьтесь. Следуйте за мной.
Глава первая. Успокоение

"Щебет. Журчание. Дуновение. И чтобы никого вокруг, пожалуйста!" — так думаю я всякий июнь. Потому что всякий июнь меня отчего-то начинают сильно утомлять люди. (Впрочем, понятно отчего. Их же тут тыщи!..) И душа моя стремится отдыхать там, где их нет. Но при этом хочется ей и того, чтобы вокруг была цивилизация и ежедневная смена белых полотенец, а не сплошные белые медведи и таежный гнус. Проблема, однако, заключается в том, что обычно цивилизация и люди толкутся в одном месте, а покой с медведями прогуливаются в другом.

Но из этого правила есть, к счастью, исключения. И, может быть, самое прекрасное из них — отель Belle-Isle sur-Risle, находящийся в городишке Понт-Одемер. Он по праву занимает видное место среди уединенных отелей Европы, входящих в группу Silencehotel. (В Европе давно осознали ценность покоя. Именно покоя ищут издерганные жители Рима, Франкфурта и прочих мегаполисов. И именно покой они находят в Silencehotel. И именно за него платят деньги, нажитые в суете.) Отели-небоскребы, отели-аэропорты и отели-дирижабли уже не пользуются спросом. Пользуются спросом отели-замки.

И Belle-Isle sur-Risle, в котором всего 19 номеров, как раз и есть настоящий маленький замок, затерянный в нормандских полях-лугах-просторах. Построил его не то граф, не то виконт в 1856 году, когда вознамерился (в духе веяний времени) открыть свое дело. Размышлял он, видимо, так: "Семья должна жить неподалеку, однако привольно, уединенно и на свежем воздухе. Поблизости должен быть водоем. Вокруг должен быть парк. Деревья должны быть высокими и навевать соответственные высокие мысли".

Он был идеалист, этот не то граф, не то виконт. И, возможно, по этой причине потерпел со своим бизнесом полное фиаско. Но замок ему удался. Он стоит на берегу реки Риль, и каменные стены его увивает пушистый плющ, и по его парку размером в пять акров можно бродить часами. Когда наскучит, читать Пруста. (Лучше в подлиннике.) Река же в этом месте делает хитроумный зигзаг, образуя для замка суверенный полуостров. И благоухают розы. И щебечут птички. И почти бесплотные горничные ежедневно меняют вам полотенца, приносят в номер по утрам хрустящие круассаны и вообще ведут себя так, будто все сто лет после того, как замок переквалифицировался в отель, здесь ждали именно вас — с вашими пятью чемоданами, двумя собаками, скверным французским и милой привычкой разбрасывать по полу путеводители, пепел и носки.

Халаты, тренажеры, бассейн, белый рояль в гостиной, изысканные и неспешные ужины на веранде при свечах (отведайте сыр по-нормандски, откушайте жареные ножки новорожденных цыплят — звучит это, конечно, зверски, но как вкусно!)… Вся выпечка — домашняя, кухня — безупречная, на десерт приносят сидр или кальвадос from house. Покой входит в вашу душу и не выходит оттуда уже ни за что. Все смущавшее ее растворяется в утреннем тумане, и остается только щебет (см. выше). И вы готовы снова полюбить людей.
Глава вторая. Скромное обаяние

Трудно сказать, сколько именно времени вам потребуется провести в Belle-Isle sur-Risle, чтобы оправиться от московских будней. Но, как только это случится, берите напрокат автомобиль и отправляйтесь на экскурсию в Довиль. Довиль, с его всемирно известным дощатым пляжем-набережной, на котором вот уже много лет подряд буржуазия выгуливает свои маечки Prada, шортики Lacoste, брючки D&G и йоркширских терьеров, — то самое место, которое следует посетить в адаптационный период, когда вы возвращаетесь к людям. Ибо в Довиле никогда не бывает излишне многолюдно и слишком шумно. (Дни Фестиваля американского кино не в счет.)

Все знают про Довиль. Все слышали про Довиль. Все звезды мирового шоу-бизнеса хоть раз, но доехали до Довиля, все звезды просто бизнеса хоть раз, но оставили в довильском казино круглую сумму. И это совершенно не случайно. В отличие от городка-соседа Трувиля, рыбацкого, бедного и веселого, который был тут всегда, Довиль был построен в 1859 году — специально для того, чтобы парижская знать обрела персональный курорт, где можно было бы принимать морские ванны, не особенно страдая от солнца, и демонстрировать благосостояние, не боясь показаться бестактным. Построил его герцог Шарль де Морни, отдаленный родственник Наполеона Бонапарта, кутила и бретер. А навела его на эту светлую мысль его супруга, в девичестве княжна Трубецкая.

Традиции вдохновенного пижонства сильны в Довиле по сей день. Нет другого пляжа на свете, где большинство отдыхающих сидят не в плавках, а в пляжных костюмах от именитых дизайнеров, и нет другого курортного города, где сумки Prada и шлепанцы Salvatore Ferragamo в одноименных бутиках раскупаются с быстротой эскимо на палочке. (Что касается одежды, то особенной популярностью пользуются свитерочки в сине-белую полоску. Это своего рода униформа этого города, игра в демократичность. Играют все.) Что же до количества бутиков, то их в крохотном Довиле столько же, сколько в огромном Париже — около 3000. И, как справедливо заметила одна дама, которая проводит в Довиле десятый сезон подряд, "это единственный курортный город, где люди большую часть времени скорее одеты, чем раздеты. Но как одеты!"

Основными достопримечательностями Довиля, таким образом, являются: а) казино, где в разгар сезона проводятся чемпионаты по бриджу и куда не пускают мужчин в шортах; б) концертный зал того же казино, где выступают персонажи вроде Цезарии Эворы и Би Би Кинга; в) пляж с именными кабинками для переодевания — "имени Грегори Пека" или "имени Майкла Дугласа", которые бронируются за полгода до наступления сезона; отель Normandy, красавец и сноб, где проживали персоны, чьими именами названы теперь эти кабинки; г) личные виллы Ива Сен-Лорана и Клаудии Кардинале; д) ипподром — когда около семи вечера роскошные лошади начинают выгуливаться по кромке океана и закатное солнце раскрашивает их в цвета Петрова-Водкина, это незабываемое зрелище!

Но все это более или менее известно. Единственное, чего вы, любезный читатель, можете и не знать, так это то, что крайний столик на первой линии справа в забегаловочке Chez Miocque является излюбленным столиком Омара Шарифа, который регулярно наведывается сюда и обязательно заказывает рыбу соль. Потому что рыба соль и все остальные рыбы попадают на кухню Chez Miocque в тот же день, когда покидают глубины моря. И рыбы свежее во всей Нормандии нет. Подписаться под этим заявлением готовы все вышеперечисленные звезды, о чем свидетельствуют фотографии на стенах Chez Miocque, из которых легко сделать вывод, что его хозяин Жак Авьен — лучший друг современного мирового кинематографа.

Правда, местные скептики уверяют, что ныне все не то, что прежде, когда море подходило совсем близко к городу и ипподром стоял у самой воды — теперь его отделяет от нее целый километр. ("Морем" тут называется Атлантический океан, которому свойственны приливы и отливы. Приливы случаются около 11 часов утра, более точное время обозначено на пляжных табличках, рядом с температурой воды и воздуха. И с каждым годом количество воды, приходящей в Довиль, становится чуть-чуть меньше.) Вместе с морем, говорят скептики, уходит и слава Довиля. Может, и уходит, но тем не менее визит в этот город имеет психотерапевтический эффект: понаблюдав на набережной ухоженных старичков, которые прогуливаются, взявшись за руки, как влюбленные тинейджеры (а ногти при маникюре, головы при укладке, и солнцезащитные очки из последних коллекций), приходишь к выводу, что не стоит слишком бояться старости. Она не всегда несчастна.

…Но как все-таки приятно вернуться из этого города агрессивной роскоши в свой Belle-Isle sur-Risle, где роскошь тиха и уютна! Или для разнообразия переехать в другой замок-отель, который находится в 20 минутах езды от Довиля, в очаровательном Порт-ан-Бессене, и называется Cheneviere. Он тоже стоит в парке посреди вековых деревьев, и птички там не менее сладкоголосы, и прислуга не менее расторопна, и морские гады (простите, мидии и устрицы) не менее вкусны. И от него до Ла-Манша можно гулять пешком, а можно — верхом на лошади. И то, и другое полезно для здоровья.
Глава третья. Радость

И теперь, как писали в романах, вы созрели для радости, не так ли, читатель? Вы ждете ее и жаждете, вы требуете ее и ищете… Даю четкий ориентир: 20 километров от Понт-Одемера, а от Довиля еще ближе, всего каких-то 15 минут езды в сторону Гавра со скоростью, не противоречащей французским правилам дорожного движения, — и вы в Онфлере. А Онфлер — это радость. Это гавань, заросли мачт, небо, прошитое этими мачтами, беззаботные туристы, не отягощенные обязательным осмотром достопримечательностей, разноцветные двери домов (синие и зеленые), витрины с бутылками сидра и кальвадоса, витрины с подсолнухами, карусель и музыканты на набережной, наяривающие — что бы вы думали? — "Очи черные". И опять все ходят в полосочку, как в Довиле. Но там ходят чинно, а тут ходят весело, вот в чем разница.

Онфлер — это музыка, смешанная с масляными красками. Или, наоборот, краски, растворенные в музыке. Поэтому здесь родились Эрик Сати и Эжен Буден, и поэтому здесь предпочитали жить художники, создавая полотна "Пляж в Трувиле" и "Мол в Довиле" и предвосхищая эпоху импрессионизма.

Эти художники жили в харчевне Saint-Simeon, на холме Грас, и вид на океан просто вынуждал их браться за кисти. Они буквально ничего и поделать с собой не могли, потому что фотографии в ту пору еще не существовало, а спокойно смотреть на такую красоту не было сил. А теперь туристы, не обременяя себя мольбертами, забираются на этот холм и щелкают камерами, как воробьи клювами, жадно и беспрерывно. Но там, где раньше была харчевня, этот туристический щебет кончается и начинается птичий. Потому что теперь это вовсе никакая не харчевня, а роскошный отель Ferme Saint-Simeon. Он стоит практически в лесу. Внизу под ним — море с барашками. Вверху над ним — небо с облачками. Вокруг разлит дорогостоящий покой. И некоторые просто поселяются в этой фешенебельной харчевне, чтоб небо, море и покой были в свободном доступе. Тем более что Ferme Saint-Simeon — это одновременно еще и музей, где в лобби висят в рамочках письма Клода Моне от 26 августа 1864 года ("Mon cher Barille…"), восторги Эжена Будена от 15.05. 1896 ("Oh Saint-Simeon!..") и их полотна. Отужинав в ресторане Saint-Simeon, можно приобрести приглянувшееся произведение искусства — на память об Онфлере, так сказать. (Кстати, кулинарное искусство здесь развито так же хорошо, как изобразительное.)

…А на улочках Онфлера художники по-прежнему пытаются запечатлеть радость этого города. Стоят с кисточками наизготове и ловят. Может, кому-то удастся, и тогда его картину тоже повесят в Ferme Saint-Simeon. Так что пусть.
Глава четвертая. Наслаждение

А вам, господа, пора покинуть Нормандию и отправиться в сторону Берега Любви, чтобы предаться там всем видам наслаждений, какие наизобретало человечество за долгие годы своего существования. Берег Любви — Cote d'Amour — создан как раз для этого, и поэтому французы, эти гурманы наслаждений, ездят туда каждое лето, а некоторые даже покупают там себе квартиры, которые ждут их всю зиму так же преданно, как нас — наши дачи.

Это принято у парижан — покупать квартиры в Ла-Боле. И это правильно. Ла-Боль — один из самых красивых и самых длинных пляжей в Европе. Он тянется и тянется целых 15 километров (!) вдоль океана, широкая полоса белого песка, а океан тут теплый, и солнце щедрое, и ветерок нежный, потому что Берег Любви защищен от непогоды горами. И наслаждения тут представлены в широчайшем ассортименте.

Пару дней можно просто полежать на песочке, лениво перемещаясь от одного пляжного кафе к другому и не заботясь о том, чтобы дети (если они путешествуют с вами) не перекупались, не перегрелись и не переохладились: на пляжах Ла-Боля специально построены детские городки вроде тех, что существуют в благоустроенных московских дворах, — с батутами, на которых можно до одурения попрыгать, с горками, с которых можно до того же состояния скатываться, со всеми этими домиками-песочницами и, что самое главное, с бэби-ситтерами, весьма заботливыми. Еще эти пляжи оснащены досками для серфинга и весьма своеобразными агрегатами, похожими на те же серфы, но на колесиках. Встаешь на доску, ловишь ветер — и полный вперед! Или еще вариант — ветряной джип: четыре колеса, руль и тот же парус. (Нигде больше я не встречала подобных машин для езды по пляжу. Впрочем, и таких пляжей, на которых можно колесить на машинах, я тоже нигде не встречала.)

Следующее наслаждение Ла-Боля — центры талассотерапии. Они настолько известны, что даже Michelin упоминает их благосклонно, а это многого стоит. Двадцать пять разновидностей массажа, тридцать пять вариантов ароматерапии, сто травяных чаев, которые можно пить сидя на веранде и наблюдая за жизнью. В Thalgo La Baule есть еще специальные программы для желающих бросить курить, желающих похудеть, желающих избыть стресс и подлечить сердце. Неизвестно, действительно ли люди после этого расстаются с никотином и/или килограммами, но удовольствие получают наверняка.

Особенно мне кажется сомнительным, что в Ла-Боле можно похудеть, если сам Франсуа Миттеран приезжал сюда специально чтобы пообедать. Его расположением пользовались маленькая харчевня L'Oсean и исключительно возвышенный ресторан в Castel Marie-Louise, где высокая кухня и эрудированные официанты с явным поэтическим даром: они готовы тут же, при вас, сложить песнь о любом блюде, которое вы удостоите своим вниманием. И желающих послушать сию песнь так много, что столик лучше бронировать за три дня. Специальный аттракцион — приготовление апельсинового соуса к блинам прямо на глазах восхищенного клиента, заказавшего "crepes suzette, grand marnier". Действия официанта неуловимы, как действия хорошего фокусника. Вкус этих блинов невозможно описать. Так что насчет похудения — это все-таки вряд ли.

И наконец, сама жизнь в одном из замков-отелей Бретани (да-да, Бретани, вы не ослышались, ибо на самом деле от Ла-Боля до Бретани ближе, чем от Теплого Стана до Медведково, и французы сами не очень хорошо понимают, где же заканчивается Бретань и начинается Берег Любви) доставит вам незабываемое наслаждение. Проснуться, скажем, на вилле Domain De Rochevilaine, стоящем на скале Пен-Лан, в комнате с видом на океан, потянуться и убедиться, что жизнь прекрасна, — не за тем ли мы с вами предпринимали это путешествие, читатель?
Информация для путешественников

Когда ехать. Конечно, немедленно! Визы, билеты и аренда автомобиля. Необходима, как вы понимаете, французская виза (4 $0) и авиабилет до Парижа (около 3 $50). Машину можно взять в аренду прямо в аэропорту. (Стоимость аренды от 5 $0 до 1 $00 в день в зависимости от класса автомобиля и срока, на который вы его берете.) Для аренды необходима кредитная карточка, и, кроме того, чтобы получить машину именно того класса, который вам нужен, ее лучше забронировать заранее. И вообще, все хлопоты лучше возложить на профессионалов — туристическую компанию King Solomon. Они прекрасно ориентируются во французской провинции и подберут из множества замков-отелей тот, который подойдет именно вам. А может быть, вам захочется жить не в замке, а на собственной вилле, чтобы целиком раствориться в покое, разлитом вокруг? Это тоже возможно, утверждает King Solomon.

Расстояния. От Парижа до Понт-Одемера — около 100 км, от Понт-Одемера до Довиля — 39 км, от Понт-Одемера до Онфлера — 23 км. От Понт-Одемера до Ла-Боля расстояние около 350 км, и туда можно добраться поездом, но французские дороги хороши и развязки просты, так что, если вы любите ездить на машине, доехать туда самому не составит труда.

Что еще посмотреть. По дороге вам встретится немало мест, достойных внимания. Можно заехать на одну из ферм и посмотреть, как делаются те самые знаменитые нормандский сидр, кальвадос и сыр. Экскурсия не только познавательна, но и питательна. Кроме того, по дороге из Нормандии на Берег Любви стоит заехать в Сен-Мало. Это действительно одно из самых красивых мест на земле. И, будучи в Довиле, зайдите в Трувиль — в конце концов, туда захаживали Александр Дюма и Марсель Пруст, так что этот развеселый Трувиль тоже весьма славное местечко. А если вами овладеет охота к перемене мест, отправляйтесь смотреть замки Луары. Они того стоят. Правда, делать все это лучше в сопровождении знающего и хорошо ориентирующегося во французской провинции гида. И тут на помощь — по первому вашему зову — опять-таки может прийти King Solomon.

Где жить. Где бы вы ни остановились, в отеле-замке или на вилле, природа французской провинции, ее кухня и ее удовольствия (верховая езда, рыбалка, теннис и гольф) останутся к вашим услугам. Но имейте ввиду: замков во Франции много, но номеров в них мало (иначе какие же это замки!). Так что бронируйте себе покой и негу заранее.

Утро в Ницце и вечер в Сорренто

Глубоко заблуждается тот, кто думает, что из всех средиземноморских курортов российские туристы предпочитают Анталью. Дескать, там дешево. Не теоретизируйте. Критерий истины, как известно, практика. А потому не ленитесь. Выберите на карте один из самых дорогих средиземноморских курортов. А именно Лазурный берег. И отправляйтесь туда. Например, в Ниццу. Не пройдете вы по набережной и ста метров, как обязательно услышите русскую речь. И в ближайшем же кафе есть большие шансы наткнуться на соотечественников. Именно здесь, на Французской Ривьере, убеждаешься: мировоззрение российских туристов изменилось. Среди них появились гурманы - те, кто вдоволь «наелся» дешевого турпродукта и сделал выбор в пользу респектабельного отдыха. Пусть реже ездить, зато вкушать лучшие блюда туристической «кухни». По крайней мере, у турфирмы «Академсервис», отправляющей туристов на Лазурный берег, это направление пользуется устойчивым спросом.

Ну, а раз уж вы оказались в Ницце, то стоит не терять времени даром и сполна насладиться солнцем, морем, изумительными видами и - само собой - настоящим сервисом, в котором французы более чем кто-либо понимают толк. Особенно если вы остановились в отеле Negresco. Прежде чем воспользоваться всеми благами, предоставляемыми пятизвездочными отелями (сами французы столь требовательны к отелям, что присудили ему всего четыре с плюсом), стоит просто походить по его коридорам и поглазеть. Если сам Лазурный берег можно назвать туристическим чудом, то Negresco - это чудо Лазурного берега. Уже в холле, когда вы будете направляться к стойке reсeption, чтобы получить ключ от номера, вашему взору предстанут витражи Гюстава Эйфеля. Дальше - больше. Риго, Минар, Арман, Кокто... Среди множества полотен, украшающих стены отеля, вам встретятся даже творения Пикассо. Именно в этом отеле предпочитал останавливаться Уинстон Черчилль. В номерах - сплошной антиквариат. Цены на проживание - соответствующие. Впрочем, любителям отдохнуть на шикарном курорте и при этом не довести семью до финансового краха «Академсервис»предлагает и более дешевые отели, вплоть до двухзвездочных.

Соседние Канны не уступают в респектабельности Ницце. Не случайно именно этот город был выбран местом проведения международных кинофестивалей. Чтобы испытать все прелести курорта, лучше всего остановиться в шикарном Carlton Inter-Continental, где во время фестивалей останавливаются все звезды кино. Но даже если этот отель вам не по карману (супер-номер для супер-звезд здесь стоит $8.000 в сутки), к известным мира сего можно приобщиться, прогулявшись по набережной Круазет, на которой оставили отпечатки своих рук самые знаменитые участники Каннского фестиваля.

Ну, а если вы игре любимых актеров предпочитаете игры азартные, то прямой вам путь в княжество Монако, расположенное все на той же Ривьере, а именно, в Монте-Карло. Здесь тоже есть свой лучший отель. Причем лучший не только в Монте-Карло и во всем Монако, но и принадлежащий к сети лучших в мире. Hotel de Paris. Роскошь, роскошь и еще раз роскошь. Плюс элегантность.

Монте-Карло притягивает поклонников азартных игр (для острастки: рядом с казино находится площадка, откуда открывается изумительный вид на море и скалы, на которые еще в прошлом веке завели обыкновение бросаться те, кому не повезло в игре). Но не только их. Ведь Монте-Карло располагает чуть ли не лучшими на всей Ривьере пляжами.

Страстных любителей яхт «Академсервис» приглашает на другой курорт Лазурного берега - в Сен-Тропе. Яхты - удовольствие для богатых. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Сен-Тропе - самое дорогое место на всей Французской Ривьере. Но даже здесь «Академсервис»сможет подобрать вам относительно дешевый отель.

Помимо шикарных отелей, роскошных особняков и самой элитарной публики, Лазурный берег славится своими фестивалями. Кроме уже упомянутого Каннского, здесь все лето проходит множество менее знаменитых, но не менее интересных фестивалей. И джаза, и классической музыки, и фейерверков. Проходят и спортивные состязания (в том числе по «Формуле-1»).

Если же вы не любитель звездных тусовок, а просто хотите отдохнуть на хорошем европейском курорте, то, возможно, вам стоит обосноваться южнее Лазурного берега - в Италии, где тоже есть места, рассчитанные на разную толщину кошелька.

Если кошелек позволяет, то есть все резоны пренебречь континентом и обосноваться на острове: маленьком - Искья или большом - Сардиния. Искья славится целебными гейзерами и отелями, предлагающими все изыски туристической цивилизации, включая поля для игры в гольф и сквош. Поскольку острову повезло с гейзерами, итальянцы позаботились о том, чтобы ему точно так же повезло с модными ныне центрами талассотерапии. На Сардинии гейзеров нет. Зато гольфа и сквоша - побольше, чем на Искьи. И множество яхт, которые может арендовать любой отдыхающий.

Но не обязательно место отдыха ограничивать островом. Можно осесть в окрестностях Неаполя. Южнее или севернее, но только не в самом Неаполе: не поспоришь - город колоритный, со множеством туристических достопримечательностей, но по нему лучше погулять во время экскурсии, чем проводить здесь все время отпуска. Слишком шумно и суетно. Куда правильнее будет обосноваться в городке Амальфи. Для любителя археологических исследований здесь полно древностей (впрочем, ими усеяно все побережье Тирренского моря, являющегося частью Средиземного). Разрозненных древностей показалось мало - можно отправиться на экскурсию в Помпеи, где на территории отдельно взятого города находятся все мыслимые античные постройки, от публичного дома до языческих храмов. Из Амальфи организуются и экскурсии на остров, близкий сердцу каждого пролетария, - Капри.

Экскурсовод, прогуливающий по острову группу из России, обязательно покажет вам стоящую среди прочих виллу, где некогда спасался от преследований царской охранки Ильич. Но хотя у всех, прилежно слушавших речи учительницы литературы в школе, Капри ассоциируется прежде всего с Горьким, места, где набирался творческих сил великий пролетарский писатель, не покажет даже самая древняя островная старуха. О Буревестнике революции здесь слыхом не слыхивали. Поэтому лучше не приставать к экскурсоводу с глупыми вопросами. А просто прокатиться по канатной дороге. Добраться до самой вершины острова, по дороге созерцая тяжелую жизнь итальянского крестьянина: апельсиновые деревья, виноградники, емкости, наполненные жидкостью из плодов этого виноградника, самого хозяина, несмотря на ранний час успевшего отхлебнуть из емкости, а потому пребывающего в весьма радужном настроении. Ты ему помашешь рукой и подумаешь: «Жизнь сельского труженика тяжела, но на такой чудной земле не лишена приятности». Он тебе радостно помашет в ответ и подумает: «И что эти придурки ездят туда-сюда, прикрепленные крючками к веревке? Нет бы спуститься вниз. И вино ведь есть. Потолковали бы по-человечески». Но тут вы как раз добираетесь до самой верхотуры и, усевшись за столик, изучаете с высоты все красоты острова.

Любителям девственной природы нужно податься к северу от Неаполя, в деревушку Сан Феличе Чирчео, расположенную посреди национального парка с буйной средиземноморской растительностью. Даже такую глухомань готов предоставить вам «Академсервис». В итальянской глуши есть и виндсерфинг, и водные лыжи, и теннис, и даже возможность поплавать на каноэ, не говоря уже о шикарном отеле с номерами, балконы которых выходят исключительно на море.

Что скажешь о Сорренто? Цитрусовые рощи, Неаполитанский залив с прозрачной водой, голубое небо... В общем, читайте Тургенева. Он об этих местах давно уже все написал. Еще в прошлом веке.

Парижские тайны

Если инвертировать выражение «маленький Париж», то сам Париж — стало быть, большая Одесса.

Мари лён тре, Жан теля пасе (Французский воляпюк с использованием украинской мовы)
Большая Одесса

Если инвертировать выражение «маленький Париж», то сам Париж — стало быть, большая Одесса. Не всякий город может быть сравнен с Одессой. Постсоветские города отпадают — в них народ живет, чтобы работать, а в Одессе работает, чтобы жить. Аналогично ведут себя парижане — трудоголиков тут считаные единицы. Свое упорство они, в крайнем случае, готовы употребить на ежедневный многочасовой бег трусцой, но никак не на работу. Другая общность Парижа и Одессы — неистребимый интернационализм. Как утверждает Михаил Жванецкий, у него в графе национальность стоит «одессит», поскольку в Одессе всегда было не зазорно оставаться евреем, греком, армянином, украинцем, и в том числе русским. В Париже идентичный интернационализм — улицы и скверы заполнены неграми, пардон, афрофранцузами; китайцами и вьетнамцами, пардон, жителями Азиатско-Тихоокеанского региона; арабами (их пока еще можно называть так). О русских, пардон, русскоговорящих всех волн эмиграции и говорить нечего — московский диалект, сдобренный смачным матом, слышен везде.

Владимир Ульянов-Ленин восхищался рассказом Джека Лондона «Любовь к жизни». И мы все привыкли думать, что там описана любовь к жизни. Да в гробу автор видел такую жизнь — речь в рассказе идет о выживании, не более того. А вот одесситы и парижане действительно демонстрируют настоящую любовь к жизни.

Обеденный перерыв — два часа для того, чтобы неспешно посидеть в кафе с бутылочкой вина и сорокасантиметровой тарелкой, наполненной чудесами кулинарного искусства. И все это не просто вкусно, а божественно вкусно и божественно сервировано, да еще с видом на Большие бульвары. Вечером же «Гранд-опера», «Мулен Руж», где к кулинарным радостям жизни добавляются бесхитростные радости созерцания красавиц (преимущественно из стран Восточной Европы). И так каждый день с небольшими вынужденными перерывами на работу. Прожив некоторое время такой жизнью, на десятый день вы станете доброжелательно, как на брата, сестру или невесту, глядеть на любого встречного, любого цвета кожи и искренне говорить ему: «О, ла-ла, миль пардон и силь ву пле».

Тем, кто бывал в Одессе, известен этот феномен — там вместо: «Куда, козел, прешь?» готовы пошутить, а если «он» и шуток не понимает, то пропустить вперед — пусть идет, раз Бог обделил. Парижане продвинули данный принцип еще дальше: нет денег заплатить за ресторан или за съеденное-выпитое внутри универсама — ступай себе с Богом. Это считается не воровством, а самообеспечением Всемирной декларации прав человека, и полиция даже не шевельнется заняться таким правообладателем. (Не нужно лишь заказывать спиртное — оно не заявлено в декларации как насущная потребность.)
Нескучные сады Семирамиды

Есть в Москве очень скучный сад под названием «Нескучный сад». Даже если там все время будут щекотать под мышками, все равно скучно. Парижская жизнь напомнила о нем в качестве примера, как не надо жить. А как надо? Закройте глаза и представьте себе гипотетический парк или сад, где вам было бы не скучно провести три-четыре часа не с девушкой, не в пьяном угаре, а просто так, как говорят французы, «пер се». Такие парки в Париже, называемые английскими, в изобилии. Самые «занюханные», на взгляд парижанина, — через каждые двести метров. На их взгляд — занюханные, а на наш российский — распрекрасные очаги ландшафтного искусства, с редкими породами деревьев, парой-другой цветущих клумб, английским газоном и непременной детской площадкой.

Собственно, ради этих комплексов для лазанья, стоящих на резино-асфальтовом покрытии, и затеяны такие небольшие скверики, но в отсутствие детей (а также в их присутствии) они оккупированы парижскими бомжами, по-французски клошарами, что звучит интеллигентнее. «Собак гулять воспрещается», о чем свидетельствуют таблички и самозакрывающиеся низенькие калитки. Сейчас много пишут о потере зрения людьми, проводящими сутки за компьютером. Их бы в такой садик каждые два часа, и зрение, да и настроение быстро пошли бы на поправку. Парижские компьютерные пользователи, в общем-то, так и делают, работая на лавочках в таких (не слишком оккупированных бомжами) сквериках и, следовательно, берегут зрение и душевный покой еще лучше. Возможно, это неправильно с точки зрения производительности, но на нее парижанину наплевать с Эйфелевой башни.

Ну хорошо, а как прогуливаться с собаками, которых в Париже, как собак нерезаных? Точно так же, но в парках побольше, где детские площадки также ограждены от вездесущих, пардон, собачек. А собакам построить, пардон, собачьи туалеты — такие маленькие загончики со специальным столбиком для задирания ноги в центре. Теперь осталось совсем немного до воображаемого идеала — парк надо разместить на «долинах и на взгорьях», снабдить озером, фонтанами и водопадами, а также пересечь множеством мостов и мостиков. На озере иметь искусственный или естественный остров — несостоявшаяся мечта Манилова. Но ведь реализована, черт ее подери, вся эта маниловщина, включая гроты, мостики, клумбы, пальмы, прогулки на пони и газоны с гуляющими павлинами!
French Cancan

В прошлом все французское имело привкус непристойности — французская любовь, французская болезнь, французский канкан и так далее. Ныне все поменялось, Америка, Юго-Восточная Азия, да и Россия перешагнули границы приличия, установленные во Франции XIX века. Вспоминается старый местечковый анекдот: «Простите, где это вы шили костюм? — В Париже. — А это далеко от Бердичева? — Да верст тысячи три. — Надо же, такая провинция, а так прилично шьют». Так и индустрия порнобизнеса Франции осталась в XIX веке, но пожинает дивиденды двухвековой легенды. Все те же «Мулен Руж» и «Лидо», которые полвека назад нельзя было фотографировать и снимать в кино, превращены в заповедники нравственности, где туристы отдыхают от жесткого порно. В их русле двигаются и кабаре попроще — шоу и меню идентичны, но входная плата существенно ниже.

Кабаре «Бель Эпок», расположенное в переулочке рядом с «Гранд-опера», дает полное представление о французском way of life. Все такое милое, непринужденное и, главное, полностью отвечающее российским представлениям о шикарной парижской жизни. Легкий ужин, легкий юмор, неутомительный набор музыкальных номеров и конферанса на всех европейских языках, включая русский, позволяют полностью расслабиться, чтобы в полной мере получить удовольствие от еще одной достопримечательности французской столицы — канкана. Опять же не для того, чтобы увидеть острое, возбуждающее зрелище, а для того, чтобы пролить слезу умиления о старой доброй Франции с ее невинными радостями жизни.
Мусор рафинированный

Профессор Преображенский из «Собачьего сердца» сильно ошибся в отношении Парижа — разрухи тут нет не потому, что не гадят, а потому, что постоянно убирают: куда ни взглянешь, непременно виден уборщик, занятый делом удаления мусора. Любой газон — не пыльный и захламленный, а ярко-зеленый, умытый и подстриженный. Из мрачного средневековья дошли «сточные канавы» на улицах, которые в России ассоциируются с дурнопахнущими глубокими лужами, а в Париже являются инструментом для удаления мусора и пыли. В определенное время дня по ним бежит весенний поток водопроводной воды, куда дворники сметают накопившийся на тротуарах и проезжей части мусор, стекающий в канализацию.

Новые правила выбрасывания мусора на помойку предписывают сортировать его на три группы: стеклянная посуда, другая «чистая тара» и все остальное. Три мешка для мусора на кухне, три бака разного цвета на помойке — вот так. Каждый житель Парижа регулярно получает красочные инструкции-комиксы, где на доступных для полного идиота примерах расписано, как осуществлять входной контроль мусора. По выходным в скверах идут учения на специально стерилизованном мусоре, рядом три учебных бака — подходи, сортируй по бакам, получай приз и дополнительный пакет инструкций. К взрослым претендентам на приз отношение придирчивое, но детское население Парижа терпеливые служащие мэрии доводят до полной победы и получения Гран-при. Пока не ясно, что будут делать с нарушителями закона о сортировке мусора, наверное, вновь введут гильотинирование.

Если добавить, что все вышеописанное происходит в Париже ежедневно в течение долгого времени, то становится более понятной и объемной любовь к жизни в большой Одессе. Перестарался Владимир Владимирович Маяковский, говоря, что «хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — Москва». Другой оборот из названия кинофильма «Увидеть Париж и умереть» также неуместен. Лучше всего просто жить, не умирая, в Париже, и точка.

Страна королей и обжор

КОГДА говоришь, что едешь во Францию, все начинают мечтательно вспоминать Елисейские поля, Эйфелеву башню и далее по списку. «Да нет, я не в Париж еду!" — «А куда?!!" Действительно, что там еще может быть интересного в этой Франции? А она, между прочим, вторая по величине после объединенной Германии европейская страна. И очень разная: как Чукотка отличается от Ставрополья, так отличается Прованс от Нормандии.
Бордовые бордолезцы

ПОЧЕМУ, например, не посмотреть Аквитанию — департамент, «впадающий» в Атлантический океан, и его столицу Бордо — родину знаменитого вина? Если вы «по этому делу», то вами в Бордо займутся вплотную: в городском офисе туризма предложат экскурсии по виноградникам, покажут, как делают вино, угостят, а главное, продадут из своих подвалов любую бутылку. Если ваше любимое занятие шопинг, то поселитесь на улице Сент-Катрин — самой длинной торговой улице Франции.

Бордолезцы — так малоприлично называются жители Бордо — очень спортивные. В выходные по набережной Гаронны не пройти: того и гляди собьют роллеры, велосипедисты или модники на маленьких блестящих самокатиках. А еще бордолезцы, в отличие от прочих южноевропейцев, морозоустойчивые. В погожий, но все-таки зимний день разгуливают в легких куртках, а то норовят и в свитерочке пройтись!

Кстати, об одежде. Раскрою страшный секрет: клетчатые юбки, которые у нас пропагандируют женские журналы и которыми рынки завалены. Эти юбки — только тс-с! — в них там никто не ходит! Зато все носят бордовое: видно, название родного города обязывает. Француженки вообще одеваются кто во что горазд, но самое сильное потрясение испытываешь, глядя на старушек, ой, простите, на пожилых дам: еле идет, вся трясется, бедная, но на каблуках!
Король и черепаха

БОРДО, конечно, хороший город, но слишком напоминает родину: люди торопятся, толкаются, нет той заграничной вежливости, переходящей в назойливость, о которой мечтаешь еще в «Шереметьеве». Пора срочно переезжать в По — небольшой, но роскошный город неподалеку от Пиренейских гор. Вот уж действительно: чем меньше город, тем доброжелательнее жители. Зашли один раз в очаровательную чайную с видом на Пиренеи, а на следующий день хозяйка, встретив нас на улице, приветливо поздоровалась.

Каждый, даже маленький француз знает, что По — королевский город. Генрих IV — первый Бурбон на французском престоле — родился именно там. Правда, провел он в По всего два года и не царствовал, а в колыбели лежал. Кстати, колыбель чудом сохранилась — во время Великой французской революции ее спрятали, а во время Реставрации с почестями достали из тайника. Теперь колыбель из панциря океанической черепахи — главный экспонат королевского замка. В те времена младенцы, будь они хоть трижды королями, редко доживали до пяти лет, и колыбель от черепахи-долгожительницы «гарантировала» малютке Генриху долгую жизнь. Может, и правда черепаха помогла: на Генриха IV было совершено 17 покушений, но только восемнадцатое удалось — католический фанатик Равальяк заколол короля кинжалом. Генриху было 57 лет.
Святая и проститутки

СЕЙЧАС я расскажу вам пастораль. Жила-была во французской деревне Лурд девочка. Разумеется, пастушка. Звали ее Бернадетта. Она гуляла со своими козочками-барашками по лугам, водила их на водопой, как вдруг однажды у ручья увидела Бернадетта — ни много ни мало — Деву Марию, которая сказала, что вода эта святая и принесет исцеление всем страждущим. Напоминает библейские истории с одним только «но»: чудо случилось совсем недавно, в конце XIX века. Поэтому пастораль кончается и начинается бизнес. Святые отцы, заслышав о чуде, подсуетились, и глухая деревушка превратилась в огромный международный центр паломничества. Бесчисленные отели, рестораны, сувенирные лавки — в церковную казну потекли живые деньги. А пастушку Бернадетту засунули в монастырь — чтобы верующие не тревожили почем зря. Да и вообще, девочкам следует молчать, когда взрослые делом занимаются…

Посмотреть на «чудо» приезжал Эмиль Золя, в то время уже известный публицист. Все это так потрясло писателя, что вместо репортажа, заказанного газетой, он сотворил двухсотстраничный роман под названием «Лурд». Всю правду написал: и про то, что местные жители недовольны коммерческой вакханалией, и про то, что вместе с паломниками в городе сразу появились девушки, сдающие на ночь комнату и себя.

Лурд все прежний: высоченный отель под названием «Голгофа», кинотеатр Святой Бернадетты, где всегда показывают один и тот же фильм — о ее житие, пластиковые канистры для святой воды с изображением Богородицы… Наш анекдот про «нового русского», который требовал у ювелира убрать «акробата» с креста, меркнет перед такой смекалкой.
Смерть французской гастрономии

«ОНИ что, издеваются, что ли?" — вскричали мы, увидев в ресторане очередной плохо прожаренный кусок мяса с картошкой фри и листьями салата. Все наши попытки заказать что-нибудь вкусное упирались в этот малоаппетитный результат. Единственное разнообразие — поменьше или побольше уксуса на листьях салата. Французы готовили так, как будто прошли подготовку в советских ресторанах: разные части коровы жарили одним и тем же способом — и вот вам новое блюдо!

Но едят французы, скажу я вам! Картинка с натуры. Две не очень юные особы сидят за столом. Перед ними фарфоровая миска с салатом а-ля оливье — вроде той, что венчает у нас новогодний стол. «Наверное, ждут кого-то», — думаю я. Но девушки себе подкладывают и подкладывают, и миска постепенно пустеет… «Вот это желудки!" — восхищаюсь я, даже немного завидуя. Тут подбегает официантка и приносит два горячих блюда — мясо с картошкой…

На Пиренейском бульваре в По есть местечко под названием «Русское кафе». Входим, осматриваемся: обычное французское кафе, русским духом и не пахнет. «Почему оно называется «русским»? — удивляется нашему вопросу бармен. — Да вы посмотрите, сколько у нас сортов водки! Вы можете даже заказать водку в стакане, который потом можно будет грохнуть об пол — так делали русские гусары», — со знанием дела добавляет исторически подкованный бармен. Водка — шведская, польская, особая гордость кафе — «Гжелка».

Будете в По, обязательно съешьте «русского» — это действительно вкусно! Не пугайтесь, до каннибализма у французов, несмотря на их непрожаренное кровавое мясо, дело не дошло. «Русский» — это пирожное. И знаете, на что оно по виду похоже? На «наполеон»! Вот такие культурные парадоксы: что «русский», что «наполеон» — все одно. Пришлось копаться в глубинах лингвистики и приставать к продавцам: почему же пирожное называли «русским»? Лингвистика оказалась ни при чем, все очень просто: сверху сахарная пудра — получается, как будто снег. Мы можем кричать на каждом углу о наших писателях, ученых, а представления французов о нашей стране мало изменились с 1812 года: водочная река в снежных берегах.

Затеряться в Париже

Отправляясь в Париж, который, несомненно, «стоит мессы», я позволил себе осторожно отнестись к заманчивому лозунгу турфирмы «Париж — всегда Париж». Хочу оговориться, что прелести ночной жизни в районе Пигаль, канкан в мюзик-холлах и кабаре, таких, как «Мулен Руж» и даже «крутом» «Крейзи Хорс», меня не привлекали, да и командировочные не позволяли отобедать хоть раз в знаменитом «Максиме» или «Фуке», где сиживал за столиком Хемингуэй.

Оставалась плановая обзорная экскурсия, «укладывающая» в один заход все главные достопримечательности столицы Франции с Версалем впридачу, что меня мало прельщало, отпугивая четкой запрограммированностью. Следовательно, надо было выбирать свой путь знакомства с Парижем. Я вспомнил родной Ленинград, где учился в школе около Аничкова моста с известными на весь мир укротителями коней, а в университет ходил мимо Зимнего дворца, через Дворцовый мост, постоянно видел золотой купол Исаакия, похожий на парижский Дом инвалидов, и, что самое забавное, не очень-то замечал все эти шедевры. Я просто жил в Питере, как в своем доме: мне одинаково были близки и проходные дворы на улице Зодчего Росси, и Александринский театр с Екатерининским садиком.

Вот так бы мне хотелось сблизиться с Парижем, узнать его улицы и жителей, затеряться среди них, даже поплавать по Сене, как когда-то я путешествовал на лодке по Неве, любуясь снизу дворцами и гранитными стенами Петропавловки. И первое, что я сделал по прибытии в Париж, — отправился на набережную Сены.
К острову Сите — колыбели Парижа

Конечно, до этой «колыбели Парижа» можно преспокойно добраться на метро, но все же заманчивее проплыть по волнам Сены на маленьком суденышке.

Именно здесь, на острове, местное галльское племя паризиев (от его названия, естественно, и произошло имя французской столицы) заложило первые кварталы будущего Парижа. Правда, не без помощи римлян.

По римской традиции, остров Сите (что означает всего-навсего «город») был укреплен и привязан к берегам мостами, порт углублен, и, если начать, по выражению археологов, снимать один «культурный слой» за другим, то мы найдем развалины терм, арен, форумов, чем можно сейчас полюбоваться на левом берегу Сены.

Итак, вперед, к острову Сите. Я выбрал вечерний рейс. По колеблющимся мосткам перебрался на палубу речного трамвайчика, который здесь называют «бато-муш», то есть «кораблик-муха». Мне рассказали, что еще в конце прошлого столетия в Лионе опробовали подобный пароход-автобус для прогулок достойной публики. И, вроде бы, название «муха» приклеилось не из-за миниатюрности суденышка, а идет от фамилии ловкого предпринимателя, который сумел добиться успеха своих прогулочных корабликов на Сене.

Вот на одном из таких «бато-муш» я и оказался посреди Сены в ночную непогоду. Волны раскачивали кораблик, да еще пошел спорый дождь. Потоки воды, льющиеся по стеклам, не давали ничего разглядеть. Я вышел на палубу, подняв капюшон куртки. Хотя ветер бросал в лицо пригоршни дождя, но все искупало фантастическое зрелище ночного Парижа, рассеченного Сеной. За пеленой дождя смутно проступали очертания площадей и дворцов, окаймленные огнями. Но главное — мосты. Когда мы проносились под ними, было такое ощущение, что еще чуть-чуть — и голова заденет их низкие своды. Мосты Сены — особая тема, а я запомнил только мост Марии, под которым можно закрыть глаза, загадать желание, и оно обязательно сбудется.

Но вот вдали, посреди реки, показался остров. Точнее — встречь нам плыл не остров, а большой дредноут, обращенный кормою на восток, а носом — на запад. Он резал острым носом волну, возвышаясь над водой каменными бортами набережных. Я увидел рой палубных надстроек — кровель домов, над которыми, за стенами Дворца правосудия, круглилась свинцовая крыша древнейшей готической часовни Сент-Шапель, выстреливавшей в небо отточенным шпилем.

Говорят, что изображение судна на древнем гербе Парижа появилось именно из-за сходства острова Сите с кораблем…

Среди многочисленных колоколен, непонятно как умещавшихся на островке, призрачным великаном высился Нотр-Дам де Пари, известный у нас как Собор Парижской Богоматери. Утром следующего дня я стоял на площади перед собором. Описать его лучше, чем это сделал Виктор Гюго в романе «Собор Парижской Богоматери», — невозможно. Площадь окружали старинные дома, с южной стороны ее замыкал, возможно, самый старый французский госпиталь Отель-Дье.

Боже, ведь здесь когда-то танцевала цыганка Эсмеральда с козочкой, отсюда, с паперти собора, следил за нею брат Фролло, по химерам собора карабкался Квазимодо, а по площади шествовали короли и королевы Франции и чеканил шаг Наполеон, чтобы быть провозглашенным под его готическими сводами императором.

Это, конечно, самое древнее место в столице. На этой площади собора когда-то стоял древнеримский храм, затем христианская базилика, а «всего лишь» в 1163 году началось строительство Нотр-Дама. Вот она, неохватная поступь Времени! А когда я вошел в небольшой круг, начертанный в центре площади — отсюда начинается отсчет расстояния по всем дорогам Франции, — я почувствовал и неохватность Пространства.

В этот момент мне было просто необходимо осознание вечности жизни, потому что я направлялся в стоявший неподалеку угрюмый замок Консьержери. Если Нотр-Дам — застывший в камне символ постоянства, то этот замок — зеркало тревожных времен в жизни государства, времен заговоров и мятежей.

Возведенный еще во время правления Филиппа Красивого, Консьержери знавал и веселые разгульные дни, когда в обширную королевскую столовую (ныне носящую имя «Зала жандармерии») искусные повара подавали — из скрытых за стенами огромного зала кухонь — бесчисленную череду блюд для тысячи разодетых вельмож.

Сменились времена, и с XVI века здание стало государственной тюрьмой1. Теперь любое упоминание Консьержери вызывает в памяти времена Французской революции. Дело в том, что в те горячие дни камеры замка были заполнены сотнями граждан, которые проводили здесь свои последние часы, прежде чем подняться на помост с гильотиной.

В сводчатом зале, разгороженном на маленькие комнатки, сегодня можно ощутить себя свидетелем тех событий. Каких? В голове мелькают эпитеты: «исторических», «великих», «трагических», ведь в результате только гильотинированы были тысячи людей — на стенах их имена.

А неподалеку поочередно высвечиваются портреты вождей Революции — Сен-Жюста, Дантона, Марата, — звучат их выступления, обрываются на полуслове, слышен гул, а может быть, ропот толпы.

И вот профиль Неподкупного — Робеспьера. Мне кажется, что я слышу его скрипучий адвокатский голос, бросающий слова: «рабы», «тираны», «террор» и, наконец, раздается призыв к «Разуму».

Но кто знал тогда, к чему приведут эти прекрасные, иногда громкие, иногда ужасные по своей взрывоопасной сути слова? Это теперь мы знаем: списки казненных на стене, плывущие по Сене трупы. И как вещественный знак подобных лозунгов — нелепое сооружение с тяжелым треугольным ножом, висящим на простой веревке (до сих пор гильотина почему-то считается самым гуманным орудием казни).

«Самопожирающее» свойство революции (да и других исторических катаклизмов) давно замечено историками: вначале на эшафот события вытолкнули вождей революции, друзей — Демулена и Дантона, а затем нож гильотины просвистел и над головой их противника — несгибаемого Робеспьера. Кстати, в Консьержери есть и его уголок с памятной доской и бюстом, где он провел последние мгновения перед казнью.

Проходя по нижнему этажу замка, мимо камер заключенных, мы как бы идем по следам обреченных на смерть людей. Но и здесь нет равенства. Вот комната с печально известным названием «Рю де Пари» (Парижская улица), где на брошенной соломенной подстилке сидят трое молодых людей (муляжи, конечно): длинные волосы, шейные платки, у ног стоят кувшины — камера для простонародья. Рядом — заключенный лежит на кровати, а есть еще камера-одиночка со столом, за которым приличного вида господин читает книгу.

Но их всех уравнивала близкая встреча с палачом, который не знал снисхождения и к королям. Я спускаюсь по стертым ступеням в подвал, где когда-то ступали каблучки гордой «австриячки» Марии-Антуанетты. Здесь за дверьми, запирающимися на кованый замок, она пребывала достаточно долго после казни своего мужа, Людовика XVI. За ширмой — ее охрана — два солдата в мундирах с красными обшлагами, а она, в черном платье и в черном платке, сидит на невысоком креслице с молитвенником в руке перед черным распятием. Остался, кажется, подлинным лишь фарфоровый кувшинчик с нарисованным букетиком на боку, из которого ей дали напиться последний раз. Утром 16 октября 1793 года королева сама обрезала свои волосы и села в телегу, чтобы отправиться на эшафот.

Я иду через двор мрачного замка-тюрьмы, выхожу на набережную и снова с облегчением вижу знакомый силуэт Собора Парижской Богоматери. А ведь провозглашая «триумф Разума», якобинцы хотели смести и его, лишь посвящение собора богине Разума1, культ которой ввел Робеспьер, спасло собор от разрушения. Не иначе — вмешались силы небесные, просветив горячие головы преобразователей.
Карусель у статуи республики

Пожалуй, больше всего времени я провел на площади Республики: отдыхал в скверике с клошарами, французскими бомжами, любуясь на детишек, катающихся на карусели; наблюдал за прогуливающимися обывателями; слонялся вечерами, заглядывая в яркие витрины магазинчиков и изучая написанные от руки меню дешевых кафе; старался не мешать влюбленным парочкам, хотя они частенько по-хозяйски располагались на моей скамейке, где я вел душевные беседы с клошаром Пьером. Почему именно эта весьма обычная столичная площадь стала мне такой родной? Причина проста: я поселился в двух шагах от нее на улице Турбиго в якобы двухзвездочном отеле, таком дешевеньком, что там можно было спокойно пропустить единственную бесплатную кормежку, так называемый «европейский» завтрак, состоящий из жидкого чая и черствой булочки. Кроме того, в этой беспокойной гостинице я еле выкраивал четыре-пять часов для сна, так как все остальное время в нее постоянно въезжали шумные постояльцы, иногда за полночь, но часа через два исчезали в неизвестном направлении.

В своих фантазиях я допускал, что, возможно, попал в тайный дом свиданий, где сдаются номера на час (такой тип гостиниц хорошо описан в романах моего любимого Мопассана), но был уверен, что сейчас подобные заведения, как и проституция, запрещены в столице, хотя на площади Пигаль… впрочем, это не моя тема.

Здесь старались сорвать оплату за все малейшие услуги (парижане, надо сказать, если не жадноваты, то весьма экономны), предъявляя каждый день разные счета, в том числе и за короткие городские телефонные переговоры, а за предоставленный отдельный крошечный номер содрали с меня дополнительно аж тысячу франков за неделю. Зато теперь я мог себе позволить беспрепятственно, утром и вечером заваривать чай с помощью кипятильника в привезенном из дома граненом стакане (горничная предложила только одноразовые прозрачные пластиковые стаканчики, наверное, чтобы жильцы не побили посуду).

Стараясь не прислушиваться к голосам за тонкими стенками, я с наслаждением попивал вечерний, крепкий по-московски чаек, а после отправлялся гулять к площади Республики.

Со своей скамейки я мог наблюдать не только за сверкающим кругом карусели, за упитанными дамами и кавалерами, которые преспокойно усаживались на лошадок, купив перед этим напитки в маленьком буфетике, но и следить за всей кипучей жизнью на площади, за снующими пассажирами — в метро и обратно — через причудливо изогнутые металлические своды (хочется сказать, что они сделаны в стиле рококо), а также созерцать величественный монумент в центре площади.

Здесь я наслушался множество баек, в том числе и о происхождении площади, которое парижане толковали по-своему, имея весьма туманное представление об истинной ее истории. Так, пожилые супруги были уверены, что здесь находилась гильотина, которую по желанию жителей перевезли в другое место. И не они одни путали площадь Республики с площадью Революции, может быть, потому, что та существовала всего три года.

Произошло это так. Возникшая где-то в середине XVIII века площадь была посвящена Людовику XV, конная статуя которого возвышалась в ее центре и была свергнута во время Французской революции. Вот тут-то восставший народ и установил на месте статуи гильотину, дав площади имя Революции. Именно здесь были казнены Людовик XVI (жестокая игра судьбы: погибнуть на площади, названной именем своего предшественника) и Мария-Антуанетта, а затем нож гильотины просвистел и над головами вождей революции. И лишь после этого площадь Революции была переименована в площадь Согласия (возможно, этим названием подчеркивалось, что люди ужаснулись пролитой крови и пришли к примирению); теперь это красивейшая и самая главная площадь Парижа — Place de la Concorde.

А на площади Республики, где я провожу время, особых исторических событий не происходило, и была она создана после всех революций, правда, своей прямоугольной формой напоминает учебный плац для войсковых частей, призванных подавлять народные волнения.

Я рассматриваю статую Республики — дородную женскую фигуру в лавровом венке с оливковой веткой мира в поднятой руке, у ног которой, вокруг пьедестала, расположились, как близкие подруги, женские фигуры с факелами и знаменами в руках, символизирующие Свободу, Равенство и Братство, а внизу — бронзовый, совсем позеленевший от старости лев, в окружении барельефов, отображающих события из истории Франции.

А тем временем сегодняшняя история выходит на площадь в буквальном смысле слова: слышится громкий барабанный бой, звучат клаксоны автомобилей, и со стороны бульвара Вольтера появляется колонна демонстрантов, развеваются знамена, из мегафона летят лозунги о свободе, равенстве и социальных правах…

Идут и белые, и цветные, а в конце колонны — курды, требующие освободить своих собратьев из турецких тюрем. В общем, вот такая смешанная демонстрация протеста, движение которой четко направляют полицейские-регулировщики. Значит, демонстрация разрешена. А вокруг площади стоят запечатанные урны, чтобы террористы не подложили бомбу.

Демонстранты уходят, и площадь начинает жить своей привычной жизнью. Из магазинчика «Тати»1 вываливается целая толпа чернокожих покупательниц. Выходцев из африканских и азиатских стран проживает в центре столицы мало, они селятся в «своих» кварталах.

Так есть целые кварталы, где обитают китайцы, — там все отражает их образ жизни: иероглифы на стенах, ресторанчики китайской кухни и прочее; соблюдаются национальные праздники и обычаи. В Бельвиле (Belleville) — бывшем рабочем квартале, где в кабачках когда-то пели Эдит Пиаф и Морис Шевалье, сейчас оседают переселенцы из Центральной и Северной Африки, Азии и даже с Антильских островов. Когда я бродил по таким кварталам, где магазинчики и развалы дешевых, ношеных вещей предназначены для новых жителей, я почти не встречал коренных парижан. Раз мелькнула старушка, вышедшая с беленьким пуделем. Парижане тут не бывают: одни побаиваются появляться в подобных местах, другие даже не слышали о них или не хотят говорить. Натура у французов деликатная, они не всегда склонны открыто высказать правду о своей жизни, хотя для всех очевидно, что увеличивающийся приток переселенцев усложняет и без того непростые проблемы Парижа.

— Впрочем, эти проблемы не только у нас, но и в Берлине, и в Лондоне, растет преступность из-за притока переселенцев, — сказал мне высокий старик, прогуливавший в скверике овчарку. — Ну а дела до этого никому нет, вот и толкают молодежь к Ле Пену.

Он безнадежно махнул рукой и отправился в ближайшее кафе, где пил свой чай, а собака лежала у его ног.

Поздним вечером площадь затихает, закрылись магазинчики, из дешевого кафе «Квик» выходит компания ребят-рокеров, они пересчитывают оставшиеся франки — собираются отправиться на своих мотоциклах в ближайшую дискотеку.

И тут на краешек моей скамейки присаживается Пьер. Он не из тех французов, о которых один давний путешественник написал, что «вы еще не кончили вопроса, а он сказал свой ответ, поклонился и ушел». Мы с ним познакомились вчера, когда на повороте с площади юркий автомобиль сбил женщину, и вокруг сразу же, как на любой московской улице, образовалась «ахающая» и горячо обсуждающая происшествие толпа. Только человек с жиденькой эспаньолкой и темными волосами, ниспадавшими волной из-под шляпы на светлый плащ, стоял в сторонке и ожидающе поглядывал в сторону магазина «Тати». Там находился полицейский с радиотелефоном, и оттуда вынырнула красная машина, похожая на пожарную.

— Кто это? — спросил я человека с эспаньолкой, когда шустрые ребята в синих комбинезонах выскочили из машины.
— «Поппье-сапер», они оказывают первую медицинскую помощь, — ответил он. И представился, приподняв шляпу: — Пьер Лаваль.

Так вот, оказывается, как выглядят «саперы-пожарные», о которых я уже был наслышан. Мы не успели сказать и двух слов, как санитары притащили пластиковый мешок, уложили пострадавшую, внесли в машину и укатили, унося за собой вой сирены.

— Быстро! Да? — произнес Пьер. — Они спасли моего дядюшку Альбера, когда тот не захотел жить на пособие и бросился под машину.

Я никак не мог определить, был ли Пьер настоящим клошаром или просто бродяжничал, но что он при своей беспокойной жизни не оставил гурманских замашек — это точно. Как и вчера, раскладывая аккуратно на скамейке (конечно, подложив сначала целлофановый пакет и бумажные салфетки) ломтики колбасы и сыра, он просвещал меня, что и как подают в парижских ресторанах. — Вы знаете, что в самом дорогом из них, в «Серебряной башне» около Нотр-Дама подают номерную утку? Нет? — Он обрадовался моей неосведомленности, и продолжил: — Со времени основания этого ресторана, то есть уже несколько веков, ведется нумерация фирменного блюда — фаршированной утки. Вы обгладываете косточки утки, конечно, необыкновенно вкусной и, кроме того, увозите с собой памятный «документик» с номером лично вами съеденной птицы. Ну что же, «закуска» готова, — произнес Пьер понравившееся ему вчера русское слово.

Я достал из сумки фляжку с «Московской» и наполнил пластмассовые стаканчики, прихваченные мною из отеля.

— Будем здоровы! — поднял я свой «бокал».
— Санте! — ответил Пьер.

Мы выпили, с удовольствием закусили и тут обнаружили, что в скверике расположилась еще одна компания. Двое мужчин угощали женщину. Пили они совсем не по-французски, а «из горла», как у нас выражаются. Пьер с гримасой отвращения смотрел на это «пиршество», не отвечающее его тонкой натуре, потом не выдержал и плюнул.

И мы пошли гулять по Парижу в сторону расцвеченных Елисейских полей, а следом неслась тихая мелодия шарманки и по-прежнему в золотом сверкании кружилась карусель.
Гениальная причуда инженера Эйфеля

Когда я созерцал ажурную башню, стоя у ее подножия, мне и в голову не приходило что-то критиковать, хотя я ощущал какую-то неловкость, подавляя невольно возникавшую мыслишку: «Зачем это железное сооружение воздвигли в центре Парижа?"

Конечно, башня, названная по имени своего создателя Эйфеля, — несомненное чудо инженерной мысли, достойное украшение Всемирной выставки 1889 года. Однако вокруг этого самого высокого по тем временам сооружения в мире (320 метров) разразился, как известно, настоящий скандал. Не могу удержаться, чтобы не процитировать один документ.

«Мы протестуем против этой колонны, обитой листовым железом на болтах, против этой нелепой и вызывающей головокружение фабричной трубы, устанавливаемой во славу вандализма промышленных предприятий. Сооружение в самом центре Парижа этой бесполезной и чудовищной башни Эйфеля есть не что иное, как профанация…"

Этот протест подписали композитор Шарль Гуно, писатели Александр Дюма, Ги де Мопассан и многие другие выдающиеся люди. Среди них — Шарль Гарнье.

Возможно, если бы я как-то днем, назначив свидание одному человеку, не провел около часа на ступенях, ведущих к центральному входу Гранд-Опера, то, читая письмо-протест, не обратил бы внимания на фамилию Гарнье. Но когда я столько времени вышагивал вдоль пышного фасада оперного театра, не запомнить фамилию его архитектора было просто невозможно. Гарнье построил здание Гранд-Опера при Наполеоне III, полностью соблюдая принятую тогда эстетику. Отсюда и богатый декор, и колонны, и статуи, и барельефы… А Эйфелева башня создавалась в годы промышленной революции, когда инженерная мысль вторгалась в искусство, стараясь преобразовать его в духе времени, когда стекло и сталь открыли новые возможности. Да, новые времена — новые песни…

Не сбылось предсказание поэта Верлена, что «эта скелетообразная каланча долго не простоит», хотя Эйфелева башня сооружалась как временная, и ее не раз собирались сносить. А теперь этот символ Парижа размножен в миллионах значков и открыток, и на ее лифтах ежегодно поднимается более пяти миллионов туристов…

Я стою у подножия башни и наблюдаю, как шныряют вокруг продавцы сувениров, как толпы иностранцев жаждут сняться на ее фоне — сие простительно обычным смертным, если и великие, цари, шахи, императоры и президенты, поднимались на башню и фотографировались там.

Башня превратилась в какое-то подобие гигантского магнита, притягивающего людей. Одни утверждают, что под ее опорами можно «зарядиться» и стать сильным и здоровым; более слабые духом выбирали башню местом самоубийств: с платформ трех уровней (57, 115 и 274 метра) бросались вниз головой; третьи на этих же платформах сидят в барах и ресторанах и наслаждаются вечерними эстрадными праздниками, когда мечутся лучи прожекторов, гремит музыка и взлетают гирлянды фейерверков.
Конечно, моему сердцу более близок Париж старины, запечатленный в романах знаменитых писателей, от Дюма и Бальзака до Хемингуэя, и на полотнах французских импрессионистов; поэтому я очень понимаю Виктора Гюго, певца средневекового Парижа, который бесподобно воспел его облик в своей «поэме в прозе» — «Париж с птичьего полета»1, предостерегая современников, что при таком быстром разрушении памятников «наши потомки будут обитать в Париже гипсовом».
Что делать, теперь буквально каждое десятилетие в Париже возникают строения, которые, несомненно, нарушают прежний архитектурный ансамбль города.
Отправляйтесь в новый район, предназначенный для деловой жизни, — Дефанс, этот маленький Нью-Йорк во французской столице, и вы будете поражены скопищем ультрасовременных зданий геометрических форм, торчащих, как грани невиданного кристалла, который возвышается над гигантской эспланадой, ступенями спускающейся к Сене.

Если вы пройдете к большой арке Дефанс, прямоугольник которой сверкает стеклом и каррарским мрамором (под нею запросто уместился бы Нотр-Дам), то окажетесь у своеобразных ворот, замыкающих центральную ось Парижа. От их подножия открывается фантастический вид: величавая Триумфальная арка в конце Елисейских полей, которая на расстоянии кажется игрушкой, и сверкающая на солнце стеклянная пирамида. Эта пристройка к Лувру, спроектированная американским архитектором китайского происхождения, — тоже «вызов» историческому пейзажу Парижа. А когда прозрачный лифт арки Дефанс домчит вас за несколько секунд до смотровой площадки, вы увидите в центре столицы Бобур, опоясанный снаружи разноцветными трубопроводами. Бобур тоже был встречен в штыки общественным мнением, а сейчас стал культурным центром имени Помпиду.

Рядом с этой «городской машиной», у забавного фонтана «Тингелли» скульптора-кинетика резвятся дети, которые, несомненно, увидят Париж еще более изменившимся. Что делать — такова жизнь.
Взгляд из квартиры Гюго на площадь Вогезов

Еще до поездки в Париж я твердо решил побывать в квартире Виктора Гюго, чьими романами зачитывался с детства. Нетерпение мое попасть в его музей-квартиру было столь велико, что я отправился на поиски его в первый же день по приезде в Париж. И вот шагаю по старинным улицам квартала Марэ, нет, конечно, не «шагаю», а осторожно двигаюсь, благоговейно осматривая древние дома, поднявшиеся еще при Генрихе IV в XVII веке. Квартал Марэ знавал, как, впрочем, и весь Париж, и взлеты и падения. Вначале здесь обитали аристократы, чьи дворцы соперничали друг с другом богато украшенными фасадами; позднее, когда время дворцов прошло и в моду вошли дорогие дома на западе Парижа, про Марэ забыли, и здесь стали селиться торговцы и ремесленники. Вот тогда-то, в 1832 году, по брусчатке площади Вогезов процокали копыта лошадей, перевозивших в повозке вещи семьи Гюго.

Многие парижане считают площадь Вогезов, сохраняющей уже который век свой первоначальный облик, — самой красивой в столице. После шума и суеты парижских улиц здесь тебя охватывает тишина и покой, из садика, занимающего всю центральную часть площади, доносится чириканье птиц, за металлической оградой шумит зеленая листва, а жаркий воздух освежают струи фонтанов.

Иду под аркадами (нижние этажи всех тридцати восьми домов на площади — беспрерывная аркада) в правый дальний угол и вижу — дом 6 и табличка: «Музей Виктора Гюго». Не решаюсь вначале войти туда, куда каждый день двенадцать лет входил сам Гюго. Наконец толкаю тяжелую деревянную дверь и сразу сталкиваюсь лицом к лицу с писателем — против входа установлен его бронзовый бюст.

На втором этаже квартиры более всего привлекают внимание многочисленные иллюстрации к произведениям Гюго, в основном к «Собору Парижской Богоматери» и «Отверженным». Мир писателя точно передан в рисунке «Видения поэта», где сам Гюго запечатлен рядом с химерами Нотр-Дама, а в небе кружатся его герои. Мир писателя — что это такое? В отношении Гюго ответ на этот вопрос дают его романы, уже названные здесь, и еще, несомненно, «Девяносто третий год», так как Французская революция во многом повлияла на его мироощущение. У Гюго есть замечательное предисловие, заказанное ему к путеводителю «Париж», а в нем главка, почти стихи в прозе, где он воспевает свой город. Называется она «Главенство Парижа», а начинается следующими строками:

«1789. Вот уже скоро столетие, как эта цифра беспокоит мысль человечества. В ней — все явления современности».

Гюго, конечно, не случайно поселился на площади Вогезов. Каждый день, слегка отодвинув тяжелую портьеру, он мог из окна квартиры любоваться своим Парижем.

Он, конечно, знал, что на месте площади когда-то располагался Отель де Турнель и что здесь погиб на турнире Генрих II. Ровный квадрат площади, обрамленный аркадами, над которыми высятся два этажа с рядами окон и мансарды, увенчанные высокими печными трубами, успокаивал глаз писателя, тем более, что все дома были выкрашены в кирпичный цвет. Действительно, площадь выглядела так, будто и не менялась со времен Генриха IV. Кстати, король допустил единственное разнообразие в четком ранжире домов: с южной стороны, в центре, соорудил для себя самый богатый Павильон Короля, а напротив него — Павильон Королевы. Вот только конная статуя Людовика XIII, садик и лужайки, которыми любовался Гюго из окна своей квартиры, появились гораздо позже.

В рабочем кабинете Гюго хранятся орденская колодка (четыре крошечных ордена, вероятно, для сюртука) — дань славе писателя, пистолет и ружье. Еще я заметил забавную бутылку, на этикетке которой было написано: «Чернила В.Гюго». Наверное, смышленые торговцы стали выпускать такие чернила для рекламы своего товара.

На рабочем столе — часы писателя. Их стрелки показывают 7 часов 15 минут. В этот момент закончилось время, отведенное гениальному сыну Франции для жизни, великому писателю — для творчества.

Я выхожу на площадь Вогезов, которая, как и квартал Марэ, считается сейчас одним из самых дорогих и престижных районов. Прежние резиденции аристократов и дворцы отреставрированы, и в них вселяются очень состоятельные люди и нувориши.

Когда прогуливаешься под аркадами, то глаз невольно привлекают модные салоны с картинами и скульптурами, антикварные лавки, художественные галереи. Здесь любят устраивать выставки, и прямо на площади играют музыканты, собирая франки слушателей в скрипичные футляры. А вот к ресторану «Амброзия» подкатил свадебный кортеж: из черного «ситроена» выпорхнула белоснежная невеста в шуршащих юбках, и жених в смокинге, ловко подставив ей руку, повел к услужливо открытой двери.

По-прежнему мила парижанам старинная площадь Вогезов.